Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [44]

Как Лев и предсказывал, в том же месяце он и Пунин были арестованы. Гумилеву предъявили обвинение по статье 58 (ч. 8 и ю), то есть в контрреволюционной деятельности. Кроме того, он обвинялся в принадлежности к группировке, занимавшейся антисоветской агитацией и имевшей террористические намерения. Стихотворение Мандельштама, как сообщает Эмма Герштейн, сыграло ключевую роль в этих обвинениях. Льва, как и самого поэта, заставили собственноручно написать текст этого стихотворения, и уличающий документ остался в его деле. Еще одно обвинение было связано с его собственным стихотворением, высмеивающим общую реакцию на смерть Кирова, – Лев Гумилев действительно такое написал[138].

«Все мы оказались в Большом доме», – вспоминал Гумилев, называя привычным прозвищем здание НКВД на Литейном[139]. Обращение следователей оставалось достаточно мягким, их допрашивали восемь дней подряд, но жестких методов не применяли. «Правда, в это время никого не били, никого не мучили, просто задавали вопросы». Протокол допроса сохранил признание Лунина: «У меня дома действительно неоднократно читались произведения Мандельштама, например, против Сталина»[140]. Своего пасынка он считал «антисоветским человеком»:

Антисоветские разговоры его велись постоянно. Общее содержание его контрреволюционных высказываний сводилось к необходимости смены советского строя и замены его монархией… Он говорил, что стихи Мандельштама, например, против Сталина, остро актуальны и совершенно правильно отражают действительное положение.

Поначалу Гумилев все отрицал: «Я всегда держался точки зрения, что в условиях советской власти бороться против нее невозможно». «С кем у вас был такой разговор?» – уточнил следователь Штукатуров. «С Бориным и Луниным и с моей матерью».

И тогда Штукатуров предъявил ему протокол показаний Пунина. Лев понял, что битва проиграна: «Да, действительно, такие разговоры имели место…»[141]

Дело разрасталось, но вдруг вмешалась рука милосердия. Ахматова в отчаянии писала самому Сталину, моля о пощаде, писал вождю и Борис Пастернак[142]. Случилось чудо – их заступничество оказалось ненапрасным. Письмо Ахматовой обнаружилось спустя много лет в архиве с пометкой Сталина: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин».

Учитывая, что в деле Гумилева находилась записанная его рукой эпиграмма на Сталина, а Сталин, разумеется, видел дело, прежде чем принял решение его закрыть (и уж конечно, прочел стихотворение), снисходительность диктатора и впрямь казалась невероятной[143]. Обоих выпустили 3 ноября, через десять дней после ареста. Молча они шли домой бок о бок, Лев знал, что Пунин оговорил его. До тех пор он как-то еще мог с ним сосуществовать, но теперь наступил окончательный разрыв. Лев уехал из Фонтанного дома, поселился вместе с группой студентов. Потом они станут его сокамерниками.

Возможно, самым тяжким последствием террора было психологическое воздействие на обычных людей, пытавшихся обнаружить хоть какой-то смысл в случайных с виду исчезновениях соседей и знакомых. Лучший способ справиться с ситуацией – свалить вину на жертву, в том числе на Ахматову и ее сына. Как писала Эмма Герштейн:

Каждый думал, что боится он один. Но боялись все. Люди старались себя убедить, что их арестованный товарищ, родственник, знакомый действительно очень плохой человек; собственно говоря, они всегда это замечали. Подобной реакцией самозащиты объясняется добровольное распространение дурных слухов об очередной жертве[144].

После ареста Гумилев подвергся остракизму в университете и был исключен на год. Вернуться к занятиям ему разрешили только в 1937 году, после того как мать ходатайствовала за него перед ректором.

Лев был уверен, что вскоре его арестуют вновь, мысленно он все время готовился к новым допросам, лихорадочно прикидывал, когда же это произойдет. Только бы не сломаться, не посрамить свою честь! Эмма Герштейн вспоминала, как он лежал на кровати в студии друга-художника, смотрел в потолок и приговаривал: «Я все думаю о том, что я буду следователю говорить»[145]. Гадать ему оставалось недолго. Непосредственно перед защитой диплома, не справившись с возмущением, он сам вырыл себе яму. На лекции по русской литературе преподаватель пренебрежительно отозвался о его отце, заявив, что Николай Гумилев «писал об Абиссиний, хотя дальше Алжира никогда не бывал». Лев Гумилев вспыхнул: «Он был в Абиссинии, а не в Алжире» (действительно, его отец предпринял эту поездку в 1915 году). Профессор Л. В. Пумпянский, не зная, кто его перебил, возмутился: «Кому лучше знать, мне или вам?» «Разумеется, мне», – ответил Лев.

Некоторые однокурсники знали, кто он и кто его родители, они разразились неудержимым смехом. Пумпянский, обидевшись, написал жалобу. В другой момент студенту сильно нагорело бы за спор с заведующим кафедрой, возможно, его подвергли бы какому-то взысканию, но это случилось в разгар сталинского террора. Несколькими месяцами ранее был арестован ректор Ленинградского университета. Его пристрелили во время допроса и выбросили труп из окна четырехэтажного здания НКВД, чтобы придать его смерти видимость самоубийства. Нервы у всех были натянуты до предела, никто не решался заступиться за студента.