Черный тюльпан. Капитан Памфил. История моих животных - [33]

Но что значила эта сумма в сто флоринов для человека, почти уверенного, что он покупает за эти деньги премию общества садоводов Харлема?

Это значило ссудить деньги из расчета один к тысяче, что было, согласитесь, недурной операцией.

Палач, со своей стороны, зарабатывал сто флоринов без всяких хлопот или почти без всяких хлопот. Ему только нужно было после казни пропустить мингера Бокстеля и его слуг на эшафот и отдать ему бездыханный труп его друга.

К тому же подобные явления были обычны среди приверженцев какого-нибудь деятеля, кончавшего жизнь на эшафоте Бейтенгофа.

Фанатик, вроде Корнелиуса, мог свободно иметь другом такого же фанатика, что дал бы сто флоринов за его останки.

Итак, палач принял предложение. Он выставил только одно условие: получить плату вперед.

Бокстель, подобно людям, которые входят в ярмарочные балаганы, мог остаться недовольным и при выходе не пожелать внести плату.

Но Бокстель заплатил вперед и стал ждать.

После этого можно судить о том, насколько он был взволнован и почему он следил за стражей, секретарем, палачом; его беспокоило каждое движение ван Барле: как он ляжет на плаху; как он упадет, и не раздавит ли он, падая, бесценные луковички; позаботился ли он, по крайней мере, положить их хотя бы в золотую коробочку, так как золото — самый стойкий из металлов.

Мы не решаемся описать то впечатление, какое произвела на этого достойного смертного задержка в выполнении приговора. Ради чего палач теряет время, сверкая своим мечом над головой Корнелиуса, вместо того чтобы отрубить эту голову? Но когда Бокстель увидел, как секретарь суда взял осужденного за руку и поднял его, вынимая из кармана пергамент, когда он услышал публичное чтение о помиловании, дарованном штатгальтером, он потерял человеческий облик. Ярость тигра, гиены, змеи вспыхнула в его глазах. Будь он ближе к ван Барле, он бросился бы на него и убил бы.

Следовательно, Корнелиус будет жить. Он поселится в Левештейне, унесет туда, в тюрьму, луковички, и, быть может, там найдется сад, где ему и удастся вырастить свой черный тюльпан.

Бывают события, которые не в силах изобразить перо бедного писателя и которые он вынужден предоставить во всей их простоте фантазии читателя.

Бокстель, лишившись чувств, упал со своей тумбы прямо на кучку оранжистов, недовольных, как и он, тем оборотом, что приняли события. Они подумали, что крик, который испустил Бокстель, был выражением радости, и наградили его кулачными ударами не хуже, чем это сделали бы с той стороны пролива.

Но что могли прибавить несколько кулачных ударов к страданиям, испытываемым Бокстелем?

Он хотел было броситься вдогонку за каретой, уносившей Корнелиуса с его луковичками тюльпанов. Но, торопясь, он не заметил камня под ногой, споткнулся, потерял равновесие, отлетел шагов на десять и поднялся, только когда вся грязная толпа Гааги прошла по его спине.

Его явно преследовало несчастье, однако он поплатился только изодранным платьем, истоптанной спиной и пораненными руками.

Можно было подумать, что для Бокстеля оказалось достаточно всех этих неудач.

Но это было бы ошибкой.

Поднявшись на ноги, он вырвал из своей головы столько волос, сколько смог, и принес их в жертву жестокой и бесчувственной богине, именуемой завистью.

Подношение было, безусловно, приятно богине, у которой, как говорит мифология, на голове вместо волос — змеи.

XIV ГОЛУБИ ДОРДРЕХТА

Для Корнелиуса ван Барле было, конечно, большой честью, что его отправили в ту самую тюрьму, где когда-то сидел ученый Гроций.

По прибытии в тюрьму его ожидала еще большая честь. Случилось так, что, когда благодаря великодушию принца Оранского туда отправили тюльпановода ван Барле, камера в Левештейне, где сидел знаменитый друг Барневельта, оказалась свободной.

Правда, она пользовалась в замке плохой репутацией с тех пор, как Гроций, осуществив блестящую мысль своей жены, бежал из заключения в ящике из-под книг, который забыли осмотреть.

С другой стороны, ван Барле казалось хорошим предзнаменованием, что ему дали именно эту камеру, так как, по его мнению, ни один тюремщик не должен был бы сажать второго голубя в ту клетку, откуда так легко улетел первый.

Это историческая камера. Но мы не станем терять время на описание подробностей, а упомянем только об алькове, предназначавшемся для супруги Гроция. Это была обычная тюремная камера, хотя и историческая, разве только, в отличие от других, более высокая. Из ее окна с решеткой открывался прекрасный вид.

К тому же интерес нашего повествования не заключается в описании каких бы то ни было помещений.

Для ван Барле жизнь выражалась не в одном процессе дыхания. Бедному заключенному, помимо его легких, дороги были два предмета, обладать которыми отныне он мог только в воображении: цветок и женщина, оба утраченные для него навеки.

К счастью, добряк ван Барле ошибался. Господь, оказавшийся к нему благосклонным в ту минуту, когда он шел на эшафот, и смотревший на него с отеческой улыбкой, создал ему в самой тюрьме, в камере Гроция, существование, полное таких переживаний, о каких любитель тюльпанов никогда и не думал.

Однажды утром, стоя у окна и вдыхая свежий воздух, доносившийся из долины Ваала, он любовался видневшимися на горизонте за лесом труб мельницами своего родного Дордрехта и вдруг заметил, как оттуда целой стаей летят голуби и, трепеща на солнце, садятся на острые щипцы крыш Левештейна.