Черный шар - [21]

Но все же, стряхнув дремоту, она тащилась домой, где сонное тепло трущобы по-матерински встречало своих жильцов. Промерзшие, они валились в затхлую полутьму до рассвета.

“Есть ли у тебя сила?..”

Все твердили о новом Петербурге. Кое-где появились вывески на английском языке, а в магазинах неведомые продукты в красивых упаковках.

Гулый не замечал перемен, для него Петербург был явлением вневременным. Если бы кто-то сказал ему, что скоро не станет коммуналок и дворов-колодцев, он бы подумал, что это бред. Вся прелесть Питера и состояла в контрастах дворцов и подворотен. Его нельзя вылизать и причесать, он должен иметь оборотную сторону, грязную и больную, как бок шелудивой собаки. Гулый не верил в обещания о скором наведении порядка в городе, а потом, что считать порядком – отреставрированные гостиницы и подкрашенные фасады домов, в подвалах которых крысиные норы?

…Писатель заметил, что давно выехал за край бумажного листа и печатает по валику машинки. Мысль так же внезапно прервалась, как и возникла, – значит, пора выпить чаю.

На кухне он наткнулся на Катю, суетящуюся возле плиты.

– Будь добра, налей кипяточку.

Соседка наполнила горячей водой большую грязную лоханку, которую ей подал Гулый.

– Заварочки?

– Если можно.

– А сахарку?

– Да что вы… – писатель взял три ложечки, ведь не каждый день такая везуха.

Катя помешивала прозрачные щи в маленькой кастрюльке, она только что уложила спать ребенка и принялась за обед.

Гулый смотрел на нее, как на любопытную вещицу, однажды где-то виденную.

– Я знаю тебя, – говорил он странно, будто не с нею, а с собой.

– Откуда?

– Потому что знаю Петербург.

– Понимаю, – брови Кати удивленно поползли вверх.

– Ты кроткая.

– Скорее раненая…

– У меня много книг, возьми что-нибудь почитать.

В разгар дня шторы в комнате Гулого оказались задернутыми. Повсюду валялись книги, исписанные и запечатанные листки бумаги. Все та же красная тряпица прикрывала настольную лампу.

Катя взяла в руки хорошо знакомую книгу и по памяти проговорила:

“- Есть ли у тебя сила?

– Есть.

– Такая, чтобы вынести полную истину.

– Да.

– Я говорю: нет богов. Ты – один”.

– Ты один, – машинально повторила Катя. – Кстати, я видела вас накануне в Лавре.

– Меня можно увидеть всюду, куда пускают бесплатно, – заметил Гулый.

– Сейчас многие уверовали, точнее, стали ходить в церковь, – она запнулась. – Ну, вы понимаете…

– Я верю только в мимолетность, – отрезал писатель, – она делает жизнь уникальной. Опавший лист на ветке никогда не сменится по весне таким же точно. Именно поэтому мы страстно любим все преходящее.

– Значит ли это, что вечное – универсально?

– Вот именно. Универсальны законы Вселенной, химические элементы, и Бог есть высшая универсальность, из чего бы он ни был сделан.

– Трудно полюбить такого Бога, как трудно представить, чтобы страдающее сердце жило вечно, – тихо сказала Катя.

– Об этом я и говорю. К сожалению, мы любим только ускользающее, неповторимое. Мы и Христа любим вовсе не за жизнь вечную, а за то, что Сын Божий снизошел до страдания, до ограниченного человеческого бытия.

Катя пробежала глазами по исписанным листочкам:

– О чем?

– Ни о чем – ничтожные люди, ничтожные события.

– Зачем?

– Мысли мучают, как повышенное артериальное давление. Приходится пускать кровь.

– Я вам завидую, вы нашли рецепт.

– Не самый радикальный, но помогает.

– Даже если никто не прочтет?

– Но ведь я лечу себя, а не окружающих.

– Мне кажется, вы не искренни, – Катя лукаво улыбнулась.

Гулый хмыкнул. Его плоское, как у камбалы, лицо сделалось асимметричным, так что одна половина улыбалась, другая – плакала.

– Пожалуй, – пробормотал он, – но иногда я думаю, что, если бы за удовольствие от сочинительства мне бы еще и платили славой или деньгами, это было бы слишком хорошо.

– Вам не хотелось умереть? – в полумраке было легко задавать такие вопросы.

Гулый совершенно не удивился:

– Умереть – нет, хотелось не быть. Потом я прикинул, что это можно сделать всегда, так почему же именно сегодня?

– А если именно сегодня самый невыносимый день?

– Чтобы узнать, какой самый невыносимый, надо прожить все, – глаза писателя смотрели независимо друг от друга, словно принадлежали разным людям.

– Я хочу прочитать, – Катя потянула к себе черновик со стола. – Но здесь не проставлены страницы.

– В листках та же мимолетность, что и в жизни, – возьми любой.

Катя склонилась к красному полукругу от настольной лампы:

“Каждый день любовники встречались в ту самую пору, когда едва начинает смеркаться и любой предмет еще различим, но уже окутан дымкой. Небо постепенно наливается темнотой, стволы деревьев набухают и чернеют, а воздух в комнате сгущается, превращаясь в обволакивающую паутину. Эта небольшая прелюдия к ночи, длящаяся час, а может быть и менее, многими просто не замечается. Но пока существуют свет и тьма, стрелка часов, проходя меж ними, неизбежно окунается в серую краску смуты.

Тонкая, ускользающая полоска сумерек – время полутонов и любви, знакомое не каждому. Но сердца любовников безошибочно угадывают первые минуты убывания дневного света и начинают томиться в ожидании. Размытые вечерним туманом силуэты домов и деревьев заставляют их вздрагивать от предвкушения встречи. Они спешат друг к другу, зная, как коротко время сумерек и как незаметно и быстро подкрадывается тьма. Очертания их тел, не высвеченные дневным светом и не покрытые пеленою мрака, смягчаются и становятся безукоризненными. Бессмертная колыбель сумерек качает своих влюбленных детей.