В гараже было жарко, воздух снаружи был неподвижен. Восемь часов, а жарко как в обед. Я подумал, что завтра-послезавтра погода должна испортиться. У меня на этот счет предчувствия.
Игоречек встал со стула, притащенного из школы, и сказал:
— Вот вроде и все.
Манин погасил папиросу в банку из-под сардин, но остался стоять. Я понял, что он трусит. Для него это открытие важнее, чем для многих других людей.
— Ну, — сказал он, наконец. Как будто был обижен на Игоречка.
А Игоречек сказал:
— Макар.
И только Макар вел себя так, словно ничего не произошло. Он спокойно поднялся, подошел к русской печке, подобрал свой живот, вздохнул и достал поднос. И поставил его на стол.
На подносе лежал на боку Геракл, с поднятой дубиной. Он, видно, хотел пришибить этой дубинкой животное на львиных ногах с девятью головами, из которых три головы валялись у его ног на подставочке. Вся эта скульптура была ростом сантиметров тридцать. А чудовище на львиных ногах, как я потом узнал, называлось гидрой. Отсюда и пошла «гидра контрреволюции».
Макар глядел на Геракла, почесывая ухо. Все остальные оставались на своих местах, потому что не знали, что делать.
И наверное прошла минута, не меньше, прежде чем начался шум. Он поднимался по кривой, становясь все сильнее, потом уже все кричали «ура!» и, выбежав на улицу, вытащили Игоречка, качали его и уронили в пыль. А Манину и Макару с Кроликом удалось убежать.
На свету мы рассмотрели Геракла получше. Он, к сожалению, оказался не идеальным. Видно, каких-то крошек и кусочков не хватало. Дубинка была обломана, на одной руке не было пальцев и коленки не хватало. И у гидры не было ноги. Но, сами понимаете, разве это так важно?
Манин объявил, что работы сегодня не будет.
Вы бы послушали, как все возмутились и добились все же от профессора разрешения работать после обеда. И я понял, почему. Потому что я и сам требовал, чтобы работать. Каждый из нас надеялся, что именно сегодня он отыщет разбитую чернолаковую вазу или килик, а может статую Венеры или раздавленный камнем золотой клад.
А пока суд да дело, Манин взял плавки и отправился купаться.
Надо знать Манина. Когда у него неприятности или какой-нибудь скандал, он всегда таким образом себя успокаивает. Берет плавки и идет купаться. Психотерапия.
Разумеется, сегодня никаких неприятностей не было. Но нервное потрясение такое, что стоило десяти неприятностей.
Я убедился в этом, когда вылез из моря и улегся на песке, раздумывая о последствиях нашего изобретения для науки. Но раздумывать было трудно, потому что неподалеку, вылезши из моря, разговаривали Манин с Игоречком. Они не таились, больше того, двое или трое археологов даже подползли к ним поближе, чтобы лучше слышать. Но я не подползал. Мне и так было слышно.
— Я тоже переживал, — говорит Донин. В его седой бородке набился песок и он выскребывал его тонкими сухими пальцами. Совсем не похож на научного гения. — Одно дело — испытания в институте. Мы могли их вести еще месяцами. И директор категорически запретил нам вывозить установку на юг.
— Значит, ослушался? — спросил Манин лениво. Он лежал животом кверху, закрыв глаза.
— А твоя телеграмма? — спросил Игоречек. — А твои звонки в президиум. А твои пробивные способности?
Манин ничего не ответил и тогда Игоречек заговорил снова.
— В институте можно умом все понимать, а вот почувствовал я только здесь. Знаешь, я смертельно боялся, что сорвется. Мне было бы стыдно. Понимаешь?
— Угу.
— Ничего ты не понимаешь, самодовольный индюк!
— Угу.
— С сегодняшнего дня твоя наука станет иной.
— Сколько же вы делали опытный образец? — Манин вдруг сел и открыл глаза.
— Ну, несколько лет…
— Вот именно, — сказал Манин. — Значит дождемся мы таких установок дай бог через десять лет. Правда?
— Но ты — раньше.
— Не знаю. Пока наступит то светлое время, когда твои восстановители будут продаваться по безналичному расчету, миллион организаций и десять тысяч ученых прослышат про эти возможности.
— Ну и что?
— А то, что археологов оттеснят на одно из последних мест. Склеивайте древним способом, скажут нам.
— Преувеличиваешь, Валентин, — сказал Игоречек.
— Не настолько, чтобы отступить от правды.
— А я думаю, что это не так важно. Важны перспективы, — сказал Борис. — Как-нибудь поделимся и с реставраторами.
— Если бы реставраторы только…
— Ты уже завидуешь, — сказал Игоречек.
— Еще бы не завидовать! Как профессионал я вижу принципиально новое будущее археологии. За исключением редчайших везений, нам попадаются осколки, ошметки прошлого и мы занимаемся тем, что складываем загадочные картинки по крохам. И потом еще спорим, туда ли положили песчинку.
— Сколько будет целых сосудов и статуй! — сказала Шурочка.
— Узко мыслишь, — сказал Манин. — А текст, смытый тысячу лет назад, чтобы снова использовать лист пергамента? А запись, затертая врагами? А спекшиеся куски ржавчины? А картины, записанные новым слоем краски? А иконы, которые приходится месяцами расчищать? А окислившиеся безнадежно монеты? Я могу продолжать этот перечень до вечера. Понимаете, наша наука может завтра стать точной наукой, как математика… и теперь мы должны ждать, пока твою установку выведут из бесконечной стадии экспериментов, утвердят, одобрят, пустят в производство, а потом она археологам не достанется.
