Черный - [52]

— Точные, точные, — ответил я, зарываясь головой в подушку. — Если опаздывают или спешат, так самую малость.

Наступила тишина. "Ушел", — подумал я.

— Что, что ты сказал?! А ну-ка объясни! — раздался злобный крик.

Я сел на постели и захлопал глазами, стараясь разглядеть в полутьме выражение его лица.

— А чего тут объяснять? — удивленно спросил я. — Все и так ясней ясного. — Неужели я неправильно сказал ему время? Я еще раз посмотрел на часы. — Сейчас уже двадцать минут шестого.

— Ах ты, черномазый нахал! — рявкнул он.

Я сбросил одеяло, сообразив, что дело плохо.

— Чего ты разозлился-то? — спросил я.

— В жизни не встречал такого наглеца, такого хама, — брызгая слюной, визжал он.

Я спустил ноги на пол, не сводя с него глаз.

— Почему ты ругаешься? — спросил я. — Ты спросил у меня время, я ответил — что тебе еще?

— "Если опаздывают или спешат, так самую малость", — злобно передразнил он меня. — Я тридцать лет проработал в школе, и никто никогда мне так не дерзил.

— Да что я такого сказал? — в изумлении спросил я.

— Молчать, нахал! — заорал он. — А то я буду говорить с тобой по-другому. Посмей только рот открыть, возьму розгу и проучу!

— Господь с тобой, дядя Том! Что плохого я сказал?

Дыхание со свистом вырывалось из его груди, я видел, что он в бешенстве.

— Давно по тебе розга плакала, но уж сегодня ты получишь сполна! пообещал он.

Я вскочил и сгреб в охапку одежду, не веря, что все это происходит наяву. Мне объявили войну так неожиданно, что я на миг растерялся. С чего это он, ведь я ему не дерзил! Говорил с ним, как со всеми разговариваю, другие же на меня не обижаются, а он почему-то взвился. Хлопнула дверь ага, он вышел во двор. Я быстро натянул одежду и к окну, дядя Том стоял возле вяза и ломал длинную тонкую зеленую лозу. Я весь подобрался. Да будь я проклят, если позволю ему прикоснуться к себе этой лозиной. Мы живем в одном доме без году неделя, он меня не растил, не воспитывал. Я работаю, сам себя кормлю и одеваю, все гроши, что зарабатываю, отдаю бабушке на хозяйство. А какой-то чужой человек заявляет, что я, видите ли, нагло с ним разговариваю, и хочет, чтобы я вел себя, как темные забитые негры, которых я видел на плантациях, хочет, чтобы я подобострастно улыбался, не смея поднять головы, и, когда ко мне обращаются, униженно мямлил.

Но тут мой здравый смысл запротестовал. Да нет, какая чепуха, мне все это показалось. Не будет он меня бить, только постращать хочет. Он сейчас остынет, одумается и поймет, что дело-то яйца выеденного не стоит. Я сел на краешек кровати и стал ждать. На заднем крыльце застучали дядины шаги. На меня накатила слабость. Да сколько же это будет продолжаться? Сколько еще меня будут бить за какие-то пустяки, вообще ни за что? Мои родственники так меня вышколили, что когда я проходил мимо них, то начинал дергаться, а теперь вот меня собирается сечь человек, которому не понравился мой тон. Я подбежал к комоду, выхватил из ящика пачку стальных бритв, распечатал ее, взял в обе руки по тонкому серо-синему лезвию и приготовился. Дверь открылась. Я из последних сил надеялся, что все это неправда, что этот кошмар сейчас кончится.

— Ричард! — холодно и строго позвал меня дядя Том.

— Да, сэр? — отозвался я, стараясь не выдать голосом волнения.

— Поди сюда.

Я вошел в кухню, глядя ему в лицо, руки с зажатыми между пальцев лезвиями я держал за спиной.

— Слушаю, дядя Том, что ты от меня хочешь? — спросил я.

— Ты не умеешь разговаривать с людьми, хочу тебя научить, — ответил он.

— Может, и не умею, только учить тебе меня не придется.

— Сейчас ты у меня по-другому запоешь, — пообещал он.

— Слушай, дядя Том, бить меня ты не будешь — я не дамся. Кто ты мне? Да никто. Ты меня не кормишь. Я в твоей семье не живу.

— Прикуси свой поганый язык и ступай во двор! — рявкнул он.

Он не видел лезвий в моих руках. Я бочком проскользнул в дверь и спрыгнул с крыльца на землю. Он сбежал по ступенькам и, подняв прут, пошел на меня.

— У меня в руках лезвия! — с угрозой процедил я. — Не подходи — зарежу! Может, и сам порежусь, но уж тебе живому не быть, пусть поможет мне бог!

Он остановился, глядя в занимающемся свете утра на мои поднятые руки. Между большим и указательным пальцем я крепко зажал острые, стальные лезвия.

— О господи! — ахнул он.

— Я вовсе не хотел тебя утром обидеть, — сказал я. — А ты говоришь, я тебе надерзил. Тебе что-то померещилось — и поэтому я позволю бить себя?! Черта с два!

— Ты преступник, убийца! — прошептал он.

— Хочешь драться — пожалуйста, будем драться. Я согласен.

— Ты плохо кончишь, — сказал он, потрясение качая головой и хлопая глазами.

— Ну и прекрасно, — сказал я. — Отстань от меня и впредь держись подальше, больше мне ничего не надо.

— Тебя повесят, — торжественно провозгласил он.

— Ну и пусть, не твое дело.

Он молча глядел на меня; видно, он не поверил, что я всерьез, и сделал шаг вперед, испытывая.

— Брось лезвия, — приказал он.

— Я убью тебя, убью! — закричал я истерически, срывающимся голосом, отступая, и стальные лезвия замелькали в воздухе.

Он замер на месте; никогда в жизни он еще не натыкался на такую мрачную решимость. Он ворочал глазами и тряс головой.