Черный - [51]

Она поймала мою руку, я стал ее вырывать.

— Я делала для тебя все, что могла, — прошептала мать со слезами.

— Господь слышит каждое ваше слово, — поддержал ее проповедник.

Эти спасатели душ шли напролом, без стыда и совести эксплуатируя самые святые человеческие отношения. По сути, клан сейчас спрашивал нас, с ним мы или нет, и, если мы откажемся принять его веру, мы тем самым его отвергнем и поставим себя в положение выродков и отщепенцев… Какая-то мать уже вела своего сломленного, запуганного сына к проповеднику среди ликующих возгласов «аминь» и «аллилуйя».

— Ричард, неужели ты совсем не любишь свою старую калеку-мать? — снова прошептала мать. — Не заставляй меня стоять здесь с протянутой рукой! сказала она, боясь, что я унижу ее перед людьми.

Теперь уж не важно было, верю я в бога или нет, не важно, буду ли я лгать, воровать и убивать, теперь речь шла просто о моем уважении к людям, о том, насколько я связан с кланом, и решать надо было мгновенно. «Нет» будет означать, что я не люблю свою мать, и заявить такое в этой маленькой, сплоченной негритянской общине мог только сумасшедший. Мать тянула меня за руку, и я пошел за ней к проповеднику и пожал ему руку, и это рукопожатие символизировало мое согласие принять крещение. Опять пели гимны, молились, снова пели, и так до глубокой ночи. Домой я шел совершенно измочаленный; ничего, кроме глухой ярости и жгучего, невыносимого стыда, я не чувствовал. Но было и что-то похожее на радость от того, что все свершилось, — теперь между мной и общиной уже ничего не стояло.

— Мама, а я совсем ничего не чувствую, — честно покаялся я ей.

— Не огорчайся, это придет потом, — пыталась успокоить меня мать.

Признался я и мальчишкам, и они тоже сказали, что ничего особенного не чувствуют.

— А, ладно, главное — это стать членом братства, — говорили они.

И вот воскресенье, день нашего крещения. Я надел лучшее, что у меня было, и, обливаясь потом, явился в церковь. Кандидатов в члены общины толпой погнали слушать проповедь, в которой путь спасения был расписан от рождения до смерти. Потом нам велели пройти к алтарю и там выстроили. Облаченный в белую рясу проповедник опустил веточку в огромную чашу с водой и помахал над головой первого обращенного.

— Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — звучным голосом произнес он, помавая мокрой веткой. По лицу мальчишки поползли капли.

Он переходил от одного к другому, каждый раз окуная ветку в чашу. Наступил мой черед — как же глупо и неловко я себя чувствовал, как мне хотелось крикнуть ему: "Перестаньте! Ведь это же шарлатанство!" Но я молчал. Мокрая ветка помоталась над моей головой, обрызгав лицо и рубашку, несколько капель упало за ворот, они поползли по спине, как козявки. Меня стало передергивать, я еле сдержался. Но вот и конец. Мне стало легче. Проповедник тряс ветку уже над головой следующего обращенного. Я глубоко вздохнул. Все, крещение мое свершилось.

Даже после того, как религиозное братство "дало мне свою правую руку", я продолжал изнывать в воскресной школе от скуки. По сравнению с журнальным чтивом, от которого кровь стыла в жилах, библейские предания казались такими пресными, тягучими. Не один я так думал — многие засыпали в воскресной школе. Наконец самый смелый из нас заявил, что нас просто надули, и мы стали со спокойной совестью прогуливать занятия.

В самом конце весны с матерью случился еще один удар. И снова я глядел, как она мучается, слушал ее стоны и ничем не мог ей помочь. Ночи напролет я лежал без сна, вспоминая свое детство в Арканзасе, событие за событием, эпизод за эпизодом восстанавливал мамину жизнь, пытался понять, почему же на ее долю выпало столько незаслуженных страданий, и меня охватывал ужас, какого я никогда не испытывал даже в церкви. Ответа мой ум не находил, но принять эту жизнь я не мог, во мне поднимался протест.

В доме произошла еще одна перемена. Мы сильно нуждались, и бабушка с тетей Эдди решили, что дом наш для нас слишком велик, и поселили наверху дядю Тома с семьей — пусть он платит нам хоть сколько-нибудь. Столовую и гостиную превратили в спальни и впервые за все время почувствовали, что у нас стало тесно. Мы начали раздражать друг друга. Дядя Том тридцать лет учительствовал по разным городишкам и, поселившись под одной крышей со мной, принялся втолковывать мне, как неправильно я живу. Я его поучений не слушал, а он возмущался.

По утрам меня будил грохот кастрюль и сковородок в кухне — это завтракала семья дяди Тома. Однажды я проснулся от того, что он тихо, но настойчиво звал меня.

Я разлепил веки и увидел за приоткрытой дверью кухни смутное пятно его лица.

— Сколько на твоих? — послышалось мне.

— А? Чего? — пробормотал я спросонок.

— Сколько на твоих часах? — повторил он.

Я приподнялся и глянул на стул возле кровати, где лежали мои купленные за доллар часы.

— Восемнадцать минут шестого, — пробормотал я.

— Восемнадцать минут шестого? — переспросил он.

— Да, сэр.

— А часы точные? — не унимался он.

Я устал вчера как собака, не выспался, еще раз глядеть на часы не хотелось, тем более что я сказал ему время более или менее правильное.