Черный пролетарий - [2]

— Гомер Борхес утверждал, — наставительно пробубнил раб, выбирая из плошки корм жадными крючковатыми пальцами, стараясь не оглядываться на остальных невольников, и торопливо засовывал еду в рот, спуская гущу по бороде. — В литературе существуют четыре основных сюжета.

— Гомер Симпсон, — поправил Филипп.

— Борхес.

— Симпсон!

— Гомер, — примирительно отступил на золотую середину невольник. — Так вот, гомеровские истории. Он учил, что историй всего четыре. То есть, что бы мы ни рассказывали, мы излагаем одну из них или две-три в связке. Самая старая история — об осаждённой крепости. Её штурмуют и для пущей драмы врываются внутрь, а потом защитники могут отбить врага, но могут и погибнуть. Я утверждаю, что этот сюжет связан с завоеванием женщины. Там тоже есть осада, сопротивление, особенно, когда парень к девушке клеится. Потом она либо даёт, либо нет.

— Оно так, — кивнул Филипп. — Дело основное, потому и сюжет самый древний.

— Другая история о поиске. Герой что-то ищет и долго не может найти. Обычно, из-за этого он отправляется в путешествие. С ним случаются разные приключения, он видит экзотические страны и знакомится с интересными людьми. Как думаешь, почему она вторая самая старая?

— Поисковый инстинкт?

— Бинго! — воскликнул раб, должно быть, призывая в свидетели некоего бога, чтобы похвалиться перед ним сметливостью своего ученика.

— Третий гомеровский сюжет, связанный со вторым, есть история о возвращении домой. Герой возвращается из дальних странствий и застаёт свой дом в осаде или разграбленным. Или это описание путешествия, приправленное тоской по дому, которого герой может и не достичь.

Сказав это, раб надолго замолчал.

— А четвёртый? — алчно вопросил Филипп. — Ты говорил, есть четыре сюжета.

Раб продолжал молчать.

— Ах, да, — спохватился бард, вытащил из-за пазухи свёрток, развернул тряпицу, поднёс к самому носу раба кусок сала.

Учёный невольник принял подношение обеими руками, обнюхал сало, покосился на отвлёкшегося от игры соседа, подмигнул. Мужик неотрывно смотрел на еду, сглотнул, неохотно кивнул. Грамотей замотал тряпицу, убрал жирный кус до поры, до времени.

— Классических сюжетов четыре, как ножек у стола, — продолжил он, когда сделка состоялась. — Четвёртый — о гибели бога. Есть бог, бессмертный и могущественный, но не всемогущий и не всеведущий, типа Ленина, Гэндальфа, Христа. По каким-то причинам, например, из-за козней врагов или самопожертвования, он гибнет. Но он бог и будет жить вечно, поэтому обязательно воскреснет, получив за подвиг всенародное признание, лэвэл ап или ещё какой бонус, а то и всё вместе.

— Возрождающийся бог как вынырнувший из пучины басурманской реки Чапаев!

— Возможна история героя, который становится богом, — согласился раб. — Когда он умирает, он ещё не ведает о своём бессмертии и ведёт себя как человек, то есть боится и терзается. Зато, воскреснув, осознаёт, что вечен и может впасть в беспредел. Эта история любима быдлом, ибо вселяет иллюзию надежды на улучшение жизни в будущем, на светлые перспективы, ради которых они сейчас влачат жалкое существование и готовы прозябать вечно.

— Шведы поклоняются Одину, Тору и другим покровителям, но они не боги. Они смертны и погибнут в Рагнарёк, когда из морской пучины вынырнет проснувшийся Ктулху и зохавает их всех. Но вот Иисус будет жить вечно, потому что он бог. И Ленин будет жить, и кое-кто из поражённых радиацией манагеров.

— Прошаренных и динамичных, типа Бандуриной.

— Слышал о ней. Похоже, её ничем не истребить, — кивнул раб. — Бандурину смогли погрузить в сон как Ктулху, но потом её кто-то разбудил, как когда-то разбудили Герцена. И теперь в Москве настал Рагнарёк местного значения.

Бард набрал в грудь воздуха, то ли собираясь покаяться, то ли похвастаться своей причастностью к пробуждению Даздрапермы Бандуриной, но тут Щавель выступил из темноты и вошёл в загон к рабам, прервав сеанс разоблачения.

— Ступай, — прогнал он барда.

Не успевший ляпнуть лишку, Филипп захлопнул пасть и умёлся. Рабы притихли. Расселись вдоль стены, опустили глаза. Щавель стоял недвижно, рассматривал грамотея как диковинное насекомое, а тот на всякий случай тоже потупился. Обозники рассказывали о командире жуткие вещи.

Заслышав тишину, из пустого денника выскочил дежурный раболов.

— Отопри этого, — кинул Щавель.

Обозник достал ключи, открыл замочек на конце цепи, продёрнутой через кольцо в ошейнике учёного раба.

— Иди за мной, — приказал Щавель.

За воротами конюшни сгустились сиреневые сумерки. На крыльце постоялого двора кучковались ратники, багровели огоньки самокруток, доносился ржач.

— Вы с Филиппом о чём сейчас говорили? — слушая спор высокоучёных людей, Щавель только головой качал, признавая их обширную и столь же бесполезную мудрость.

— Консультировал его по основам литературного мастерства, — бесхитростно и с развязной эльфийской небрежностью выдал раб. — Филипп интересовался базовыми сюжетами, я выдал ему борхесовскую четвёрку гомеровской классики. На ней основные сюжеты не исчерпываются, но начинающему автору хватит пищи для размышлений. Хорошо, если продвинется дальше, а то многие на первом шаге и застревают, принимая шутку Борхеса за аксиому и следуя этим четырём сюжетам всю оставшуюся жизнь.