Черный передел. Книга 2 - [159]

Вскоре она захрапела.

Альберт, закинув руки за голову, стал в деталях припоминать их последнюю встречу с Розой. Пришел прямо в бассейн. Роза была в спортивной форме, а точнее говоря, в крохотных плавках. У него даже дух захватило от вида ее фигурки. Потом они поехали на его престижной машине в загородный ресторанчик, где обычно встречались городские тузы со своими подругами, в стороне от любопытных глаз, заняли кабинку. Толковали о новостях спорта, о плавании, о футболе и от этого оба чувствовали себя на вершине блаженства.

«Сколько лет улетело зазря, – с горечью подумал Альберт. – Ну, набили мошну, а дальше что? Живем по-собачьи, с оглядкой. Разве это счастье? А кто виноват? Один я. Клюнул на яркую приманку».

Решимость охватила Альберта. Он поначалу даже испугался, но вскоре успокоился. Посмотрел на распростертое тело Алевтины, оделся, распахнул шифоньер, где хранились только его вещи, сложил в чемодан самое необходимое: рубашки, носки, две спортивные куртки, футбольные принадлежности. Затем, переведя дух, боясь остановиться, передумать, принялся за самое ответственное: снял под столом две половицы, опустил руку в один из четырех тайников, находящихся в квартире. Достал кожаный мешочек с драгоценными камнями. Камни были его страстью. Нет, не ценностью, которую можно продать, а предметами, успокаивающими душу. Оставшись один, он, бывало, любовался ими, опускал в воду, смотрел на свет, каждый раз поражаясь новым отсветам и граням.

Отделив ровно половину сапфиров, изумрудов и бриллиантов, Альберт завернул их в полотенце, спрятал в спортивную сумку. Вторую половину положил на прежнее место. Затем достал из второго тайника деньги. Не все, а часть, что лежала в сторублевых пачках сверху. Не считая, бросил тысяч тридцать в адидасовскую сумку.

Все было кончено. Выбор сделан. Окончательный и бесповоротный. Он – мужик крепкий, всегда на хлеб с маслом заработает. А тут… сколько веревочке ни виться, а концу быть. Обидно будет доживать в помещении, откуда солнце видится только в крупную клетку.

Стараясь быть спокойным и в то же время опасаясь, что Алевтина вдруг проснется, Альберт присел к столу. Взял чистый лист бумаги с грифом «Региональный центр гуманитарной помощи». Написал фразы, которые давным-давно выносил в уме: «Алевтина. Покаталась ты, Алевтина, на моем натруженном горбу, хорошо. Открылись у меня глаза, надумал пожить человеком, не болонкой. – Альберт даже удивился тому, что написал. Откуда что взялось? Складно, за душу берет. Старательно очинил огрызок карандаша, дописал еще. – Не больно-то пугайся, узнав, что и я отщипнул кусок от общего пирога, авось не обеднеешь, а я намантулил на тебя порядком. Меня больше не ищи, я вне игры». Подписывать не стал. Сама знает, чей почерк.

Альберт спокойно переоделся, взял из шифоньера самое лучшее: английский костюм, фирменные кроссовки, кожаную куртку, подаренную когда-то за лучший гол месяца. Вроде бы лишнего не брал, а набралось достаточно – чемодан и адидасовская спортивная сумка. С порога, в последний раз окинул взглядом роскошно обставленную гостиную. Без сожаления оглядел стол с неубранными с вечера остатками пиршества, глянул на картины в дорогих золоченых рамках. «Богато жил, сволочь!» – ухмыльнулся Альберт.

* * *

Проснулся Русич от звуков выстрелов. Где-то очень близко стреляли. Вот бы удивилась мама Зина: «Войны давным-давно нет в помине, а тут, недалеко от центра, автоматные очереди. Кто в кого пуляет – один Бог знает». Однако не стрельба пробудила Русича, а страшный сон, из которого, казалось, не было выхода. Стерев холодный пот со лба, Русич выпил стакан несвежей воды из графина, облегченно вздохнул: «Хорошо, что сны кончаются». Спустил ноги с кровати, сунул их в стоптанные тапочки. Сон прошел, а тяжелый осадок остался. Огляделся, сидя на кровати. Холостяцкое жилье показалось на сей раз уютным и теплым. Что ж, можно было никуда не спеша и никому не мешая поразмышлять над ночным кошмаром, над смыслом жизни. Прекрасно знал: коль ночью проснулся, до рассвета глаз не сомкнет. Стал вспоминать. Это всегда согревало душу. Правда, последние годы не больно-то радовали. Их можно было сравнить с лавиной, медленно, но верно сползающей с гор. И от неумолимого этого сползания становилось страшно. Возникало такое ощущение, что просто некуда деться, некуда бежать и нечем дышать. Лавина-судьба неумолимо перемалывала тысячи людских жизней, испытывая каждого на прочность и мудрость, на отчаяние и боль.

Вспомнил Русич страшный ночной сон, и мурашки поползли по спине. Привиделось ему, что вдруг на большой поляне окружили его покойники, в недавнем прошлом родные и близкие люди: мама Зина, сын Игорь, Сережа, журналист, блестящий металлург Гороховский. И шабаш устроили – гонялись за ним, хватали, тащили куда-то. И никак не верилось, что все они умерли. Русич поежился, вспомнив примету: «Если во сне, видя мертвецов, ты осознаешь, что они мертвы, это не страшно, но если ты принимаешь их во сне за живых – дело худо».

«Мертвецы! А мы, кто нынче давит друг друга, кто жирно ест и кто побирается по помойкам, живые ли? Во всяком случае, души наши омертвели. Катимся по наклонной к одному концу. Мертвый хватает живого. Кругом смертоубийство, насилие, из дома страшно выйти. Одним словом: смута!»