Черный огонь - [17]

Чернышевский и произвел этот "перелом".

Когда начались в Петербурге известные пожары и вообще везде разошлась тревога и волненье, то правительство закрыло "Современник", а "ни в чем не виновного" Чернышевского выслало.

Вслух я, конечно, никогда бы не сказал, но, читая все это "на сон грядущий", невольно прошептал:

"А ведь правительство вовсе уже не такой ничего не понимающий болван-солдафон, как обыкновенно его представляет литература и "воспоминания". Действительно, против Чернышевского никакой улики не было. Но и Соловьев, негодовавший на его высылку, говорил: "Разве можно, без улики и сознания, высылать лицо с таким огромным общественным значением, за которым идет вся молодежь". Это собственные слова Соловьева, записанные в воспоминаниях его сына, философа. С другой стороны, Глинский передает слова Чернышевского, интимно сказанные в своем кружке:

"Меня ни за что не поймают, я не дам улики и повода провести себя". Таким образом, что же выходит? 1) Движение есть, огромное, опасное, перешедшее в пожары, т. е. в истребление имущества третьих, неповинных людей. Все это ярко передано в "Бесах" Достоевского, в той заключительной картине пожара фабрики, которую "без улик" и прямого действия зажег Петруша Верховенский. 2) - Центр движения исходит от Чернышевского, как формулировал и Соловьев, которому принесли весть об аресте автора "Что делать"; как сознавали это все боровшиеся литературно против "Современника". 3) - Но центральное лицо движения "никогда не будет уличено", как самоуверенно сказал о себе Чернышевский. Из этого сопоставления что же вытекало?

Конечно, если сказать пожарам - "продолжайте дальше", то из сопоставления этого не вытекало ничего другого, как гасить каждый пожар в ту ночь, когда он загорелся. Пожары горят, а пожарные тушат. Хорошо и нехорошо. Нехорошо тем, что нет общей мысли, как справиться с волнением. Конечно, может быть вовсе и не надо было "справляться": но дело в том, что правительство, как сущее, как наличная общая власть, ответственная перед торговцами Апраксина рынка за то, что горит их имущество, никак не могло остановиться на философическом тезисе, что "пусть совершается все, как совершается, истина неизвестна, и я, как Пилат, умываю руки или тушу отдельные пожары". Такое философическое положение невозможно для ответственной сейчас власти, от которой сейчас ждут, и тогда она, по формуле С. М. Соловьева, да в сущности и всей литературы, соглашающейся, что тогда "все шли за "Современником", закрыла его, а "главное действующее лицо" (с этим все тоже согласны) выслала "без вины, преступления и улик".

В море волнение. Отчего? Ну, оттого, что ветер. Во всяком случае "не волны виноваты" - их подымает ветер. Конечно, можно было бы ну хоть "виноватый ветер" сечь плеткой. Но капитан приказывает лить масло "на ни в чем не виноватые волны". Осудим ли мы его?

Есть лихорадка - прописывают хину.

Волны - льют масло.

Это "симптоматическое лечение" и "симптоматические меры": борьба против осязаемых явлений, которые угрожают жизни.

Но Чернышевский вызвал "волнение". Этого никто не отрицает, с этим все согласны. Тогда правительство "прекратило" его.

Не хуже и не лучше, но все-таки гораздо гуманнее, чем революция поступила с Людовиком XVI.

На суде говорили жирондисты: за что же вы хотите его судить: до конституции он не совершил crimen, ибо был безответственен, а после конституции если и совершил зло, то по конституции, т. е. виновны в этом вы, Национальное собрание и Конвент.

Тогда Робеспьер произнес знаменитую формулу:

"Людовик должен быть казнен не по вине своей, а чтобы не было больше монархии". Не по мотивам причины, а по мотивам цели.

Мотив цели - вообще есть административный мотив и притом единственный. Им только администрация и отличается от суда, действующего по мотиву причины, повода, наказуемого.

Но революция отняла жизнь у короля; русское государство только выслало журналиста.

Русское общество и печать, конечно, не за Людовика XVI, конечно, не против Конвента: но отчего же оно так волнуется на "немотивированность" высылки Чернышевского? В обоих случаях суть дела была совершенно ясна.

Опасность и угашение опасного лица.

Ужасные коллизии, ужасные из-за совести: но кто хочет их избежать, не берись за политику. Политика вообще есть "чортово пекло". Но кто-то должен в нем мешать кочергой и рисковать опасностью сгореть.

Правительство вторгается тут "по положению", ситуации. "Таков жребий", может быть и своими руками взятый, но уже давно. Но Чернышевский совершенно добровольно лично и от себя сунулся сюда... И был обожжен, как вообще все "жжется" тут.

В. Розанов

Статья напечатана не была.

МАЛЕНЬКИЙ ФЕЛЬЕТОН

Социал-комики

От драмы к трагедии и наконец к водевилю: эти фазисы прошла наша социал-демократия, имевшая свой идиллический и драматический фазис в пору "хождения в народ", ставшая трагедией около 1-го марта, и теперь на наших глазах кончающаяся четырьмя водевильными старцами: комическою старухою Елизаветой Кусковой и тремя "с головой Медузы" социал-библиографами: Горнфельдом (в других местах он почему-то именуется "Кранихфельд"), Венгровым и Рубакиным. Много забот правительству Коковцова дают эти библиографы. С Кусковой, как с женщиной, оно справится, но что оно станет делать с Рубакиным, Горнфельдом и Венгровым - сказать довольно затруднительно. Все они хитры, как Талейраны: пишут библиографию - не придерешься! Нельзя же запрещать библиографию: тогда французская академия чтo скажет! Изумятся англичане, возмутится Берлин! Ни для Петропавловки, ни для Шлиссельбурга библиография недосягаема: посмотрите же, однако, какую на этой литературной низине построили в своем роде "Запорожскую сечь" наши Талейраны... Известно, что Запорожская сечь лежала тоже на низменном острове, окруженном мелями, - и этим самым и была неприступна для больших судов, и значит для войск. Вот на таких низинах уселись и наши библиографы: достаньте вы, например, хоть 12-дюймовой пушкой Рубакина, когда он пишет просто книгу своей мамаше. Куда тут пушку наводить - прослезишься! Цензора на Театральной улице, я думаю, плачут, держа в руках по тому "Среди книг" и открыв страницу с посвящением матери: умилительное зрелище! "Вот прежде писатели были негодные, ни отца, ни матери не почитали: а теперь посвящают не жене и не любовнице, а "матери" и тоже "библиографу"! "Лидии Терентьевне Рубакиной, двадцать лет работавшей среди книг и научившей меня любить книгу и верить в ее непреоборимую и светлую мощь". Тут не то что цензор, сам Азеф расплачется. Ну, цензора и поверили: дальше "посвящения" не читали, а он на странице 381 этакое выпалил: "Главнейшие капитальные труды по этике, имеющие большое значение в истории развития этических идей", - цитирую подряд и без пропусков.