Черный маг - [71]

У Никиты как раз начался период отрицания женского начала, и он создавал корявых мужиков с огромными членами. Доходило до того, что порой мужик совершенно исчезал на фоне члена, к которому он приделывал для убедительности уши и глаза. Места в нашей комнате было немного, и очень скоро члены с ушами и уши с членами начали заполнять Никитин верстак в салоне, который одновременно служил маме спальней.

Нарыв прорвался однажды среди ночи: я проснулась от истошных криков и грохота в салоне и помчалась туда босиком, оскальзываясь на ледяных зимних плитках. Мама в игривой ночной сорочке стояла на верстаке и швыряла на каменный пол Никитиных уродов. Мамины рыдания перекрывали звон осколков. Никита вбежал вслед за мной, губы его дрожали.

— За что, Шарман? За что?

— Они хотели меня изнасиловать! — завопила мама и грохнула об пол очередного глиняного мужика.

Никита взвыл, ринулся к верстаку, обхватил мамины острые коленки и стал стаскивать ее вниз. Мама яростно заколотила кулачками по Никитиной спине:

— И ты туда же!

Всю ночь мы не спали — с Никитой была истерика, он кричал, что не может оставаться в доме, где его не ценят как художника. Мама кричала в ответ что-то невразумительное и выходило, что во всем виновата я. Вынести это не было никаких сил, и я сбежала на работу раньше времени.

В другой день я могла бы подождать полчаса на улице, но в то утро с неба лил тропический ливень, какого мне не приходилось видывать даже в дождливой Москве. В Тель-Авиве так всегда, — месяцами нет дождя, но если уж хлынет с небес, так сразу поймешь, откуда взялась легенда о великом потопе. Было довольно холодно, и я промокла до костей, пока бежала от автобусной остановки, потому что в спешке выскочила из дому без зонтика. Опасаясь подхватить воспаление легких, я робко позвонила условным звонком, хоть понимала, что Женька будет недоволен таким нарушением порядка. Он открыл — не сразу, но открыл — наверно, долго разглядывал меня в глазок и обдумывал, впускать или не впускать. Но мой жалкий вид и его мог навести на мысль о воспалении легких, а это значило бы нанимать другую поломойку, потому что девки наотрез отказывались убирать — скандал на эту тему разразился при мне сразу после переезда.

Женька открыл, но все же не удержался и спросил:

— Чего так рано?

— Обстоятельства, — ответила я туманно и, оставляя за собой лужи, ринулась в кладовку, где хранилась моя рабочая одежда. Женька было сделал шаг мне вслед, словно хотел остановить, но глянул на лужи, осекся на полуслове и пошел запирать входную дверь, которая так и стояла полуоткрытой после того, как я вплыла в нее в потоках дождя.

Я быстро скинула с себя мокрые шмотки и начала растираться полотенцем, чтоб хоть немного согреться. И тут я услышала голос Дины — я его сразу узнала, хоть за все это время она слова при мне не сказала. В голосе ее с раннего детства была какая-то потаенная интимная томность, странно противоречащая ее невинно-золотому взгляду и потому особенно привлекательная. Я помню, Поэт говорил, что она спрашивает «который час?» так, словно отдается. А тут она отдавалась в полную силу:

— Я умираю без тебя, умираю, я думаю только о тебе.

«С кем это она так? — подумала я, — неужто с Женькой?» Ведь никого, кроме него в квартире не было. Не дожидаясь ответа, она продолжала торопливо отдаваться — и тут я поняла, что она говорит по телефону:

— Ну что делать? Я вынуждена задержаться. Глупости какие, кем я могла тут увлечься? Феликс, радость моя, ты даже не представляешь, как я рвусь к тебе! Но ведь я приехала сюда не развлекаться, а работать — мне за это заплатили, так что я не могу все бросить и уехать. А мы все никак не завершим эти раскопки.

Вот так… У них это называется — раскопки!

— Да, находки потрясающие — я не могу по телефону, я приеду и все расскажу. Ну, конечно, я постараюсь как можно скорей. Хватит ли на диссертацию? Я думаю, хватит и не на одну.

Женька зашаркал где-то близко и напомнил свистящим шепотом:

— Кончай, каждая минута с Москвой стоит кучу денег.

— Я должна бежать, дорогой, — заторопилась Дина, — меня ждет автобус — мы едем сегодня в Кумранские пещеры сверят песчинки на наших свитках с образцами тамошнего песка. Ну конечно, люблю. Я часто с тобой говорю по ночам. Ты не слышишь, как я зову тебя из темноты: Феликс, Феликс, Феликс!

О господи, как я сразу не сообразила, — конечно, Феликс! Тот самый Феликс с восьмого этажа — она была в него влюблена еще в детском саду! Она ведь из тех идиоток, которые любят на всю жизнь.

Я очень хорошо помнила этого длинноногого кудрявого паршивца, по которому сохли все девчонки нашего дома. В этом дрянном парне с младых ногтей был сосредоточен убийственный заряд таинственного мужского магнетизма. Того самого, наверно, который Никита так мучительно пытался выразить шеренгам своих уродов с членами. А Феликс просто нес его в себе от рождения.

Не знаю, как этот трюк удался его вполне заурядным родителям, усердно сеявшим «доброе, вечное» в неплодородную почву социалистической словесности. Может, именно эти титанически усилия и помогли им родить дитя, лишенное каких бы то не было талантов, кроме эротического магнитного поля, которое затягивало всех без исключения особей женского пола. Клянусь, я потому его и заприметила в многоликой толпе писательских детей — стоило ему войти в лифт или в соседний овощной магазин, как все бабы вокруг, независимо от возраста, начинали вращаться в его орбите: заигрывать с ним, улыбаться и непотребно хихикать.