Черный козерог - [23]

Другие желтокожие, вероятно, кочевали поблизости, потому что мы заметили немощного кривоногого старика из рода ма’гон. Нытик по натуре, презираемый пришельцами оква, он был очень польщен, когда Осман заговорил с ним. И он рассказал нам немало.

По его слонам выходило, что соседние ма’каукау (или ауэн) не жили в добром согласии с ма’наро: между ними происходили распри из-за охотничьих угодий. Он удивил меня, пытаясь уверить нас и том, что травянистые равнины вдоль сухой реки Окна, далеко на востоке, были «собственностью» его рода ма’гон; потом он внезапно замолчал, как будто слишком много сказав об атом. Старики часто опрометчиво болтают! Осман спросил у него, не там ли находится его племя в настоящий момент. Он схитрил:

— Нет, хотя это наша собственность, но мы туда не ходим…

К старику не замедлили присоединиться несколько молодых ма’гонов. Они оказались не менее любезными, чем он, и не менее сдержанными.

Тогда мы обратились к ма’наро. Сами очень уклончивые, они намекнули, что восточные степи «посещали, скорое, ма’гикве», — так они считали, не будучи твердо в этом уверенными. На своем неисправном джипе мы не могли туда отправиться. Я намеревался вернуться на следующий год с более подходящими средствами, чтобы пересечь весь загадочный район по диагонали.

Разбитые рессоры и астматический мотор даже не позволяли вернуться в Лехутуту — нужно было любой ценой достичь Ханзи, возможно, даже Мауна, где жило несколько белых, и попытаться отремонтировать машину.

Человек из колючих кустарников

Когда мы снова отправились и путь, нее окрестные грифы взвились высоко в воздух. Эти отвратительные хищные птицы были в какой-то степени даже красивы и полете.

Около сотни километров отделяло нас от Ханзи, но мы охали не быстрое, чем семенят ящерицы. Компаниям цесарок не ладо было даже лететь, чтобы оставить нас позади. А тяжелые лазурно-голубые дрофы строго глядели на нас, не сходя с места.

Для лагеря мы выбрали узкую поляну посреди колючих кустарников. Машина едва помещалась рядом с нами. Мало места— мало и прохлады! Калабенг, забыв свою должность командира поста, отрабатывал ежевечерний наряд по доставке сухой древесины. Осман вынул одеяла и распаковывал кухню. Четверть часа спустя огонь уже потрескивал и вверх струились завитки дыма.

Ели мы плохо, зато опустошили три чайника. Оставался десерт — банка варенья. Ночь распростерла над нами свои крылья. Внезапно колючие кустарники расступились и к нашим ногам рухнул бушмен, левая нога которого представляла собой одну сплошную рану.

Человек лежал неподвижно. Он выглядел крайне истощенным. Вокруг его раненой конечности песок пропитался кровью. Я наполнил стакан холодным чаем и поставил ему под руку. Он схватил его, поднял и жадно выпил.

Когда я потом пододвинул к нему блюдце с вареньем, он заколебался: не отравлена ли эта оранжевая, маслянистая пища? Но его терзал голод. Он попробовал. Блаженство засветилось в остекляневшем взоре. Собирая массу пальцами, он вскоре все съел, потом вылизал блюдце, наконец, и свои ладони. Бушмены знают вкус сладкого, потому что они добывают пчелиный мед, но в такой форме гладкое было для него новинкой.

— Ты говоришь немного на его языке, Кала, — сказал я, — расспроси его.

Вот этот бессвязный, прерываемый щелкающими звуками и одышкой горестный рассказ:

— Я — из ма’каукау. Мы преследовали двух ориксов, пронзенных дротиками… Мы разделились в поисках следов крови. Я заблудился… Я был далеко ото всех. Пень мокаллы рассек мне ногу… Пришла ночь. Мой дротик унес орикс, лук сломался… А вокруг рыскали львы… я увидел дым… Не зная, чей это костер, я пришел сюда…

От кровотечения и усталости после непрерывной двухдневной ходьбы без пищи он стал бессвязно бормотать и закрыл глаза.

— Пусть поспит! И мы выспимся! — сказал надменный, как всегда, Кала.

Я забылся тревожным сном. Только движение луны на небе напоминало мне о времени. У неподвижно лежавшего Османа черты были совершенны, как у индийской статуи. Бушмен казался мертвым. Я не поверил своим глазам, когда задолго до рассвета он бесшумно встал. На четвереньках он приблизился к той дыре среди кустарников, через которую пришел из буша, и резким прыжком скрылся в ней.

Мои спутники, проснувшись, радовались его уходу: «Уф! что бы мы делали с ним?»

Отправившись по дороге в Мауи, мы оставили за собой зону между Ханзи и Гобабисом, разделяющую две группы бушменов (я имею в виду образ жизни, физическое строение, отчасти язык).

Красная степь еще раз сменила декорацию. Баобабы тянулись к небу своими высокими стволами и широко раскидывали изогнутые ветви. Меньше стало верблюжьих колючек, больше — деревьев мопани. Появилось «крокодилье» дерево, сплошь покрытое мелкими чешуйками. Вечнозеленые мопани выставляли напоказ свои толстенные бородавки. В подлеске виднелись гигантские термитники. Мы видели, как кишел их муравьиный народишко, тогда как королева-мать откладывала яйца в глубине термитника.

У этих животных бывают периоды любви, тогда они пускаются в брачные полеты. Элизабет Маршалл Тейлор рассказывает, что на севере, в Кунгфоресте она была почти ослеплена одной из муравьиных стай из-за того, что зажгла свою портативную лампу. А бушменки набрасываются на эту манну небесную и глотают ее, словно изысканное лакомство. Большие стаи птиц и летучих мышей вертятся с открытыми ртами в туче насекомых. А на земле соединяющихся влюбленных уносят огромные пауки…