Черный конус - [8]

Когда Черный Конус, сдвинувшись к северу, освободил Рим из цепких объятий тьмы, с Римского военного аэродрома снялась эскадрилья истребителей и погналась за несущимся черным смерчем, — но вдруг Конус взметнулся кверху, ось его легла почти горизонтально, — и эскадрилью окружила непроглядная тьма. Зажигание моторов перестало действовать. Это новое обстоятельство, как факт огромного значения, было сразу учтено всем военным и техническим миром и, безуспешно стараясь выравнять кренящиеся аппараты, в абсолютной темноте и в ледяном, внезапно поднявшемся вихре, стали падать вниз, на невидимую землю, итальянские летчики один за другим.

Вдруг Конус взметнулся кверху

А когда в Совет Обороны явился д-р Кроль и заявил, что своим именем крупного ученого он может поручиться за полную вменяемость профессора Шольпа, что он беседовал с его сыном и многими знавшими профессора, вошел во все детали era поведения последних недель, а потому констатирует великолепную наследственность, отрицает возможность помешательства на почве переутомления и совершенно исключает предположение о наиболее вероятной по первому взгляду mania transioza[3], — члены Совета растерялись. И если были среди них сомневающиеся в правильности диагноза д-ра Кроля, то показания Макса Шольпа, заявившего, что вместе с его отцом улетел и мастер Андерсон, спокойный, уравновешенный человек, — рассеяли все сомнения.

Двое людей сойти с ума не могли. Тут была какая-то тайна, более волнующая, чем тайна самого изобретения.

— Ну, так в чем же дело?! — кричал генерал Пэджет, обращаясь к своим товарищам по Совету, — Если это не сумасшедший, то, значит, разбойник, анархист, коммунист!!

Слово вырвалось и поползло по Лондону тысячеустой молвой, возбуждая страстные споры, волнуя общество, смущая полицию.

Достопочтенный д-р Вильям Патиссон, продолжавший по инерции сидеть в Совете, несмотря на то, что версия божественности происхождения Черного Конуса потерпела жестокое поражение, совсем оробел. Он дрожал, вздыхал и пил стакан за стаканом содовую с вишневым сиропом.

Доктор Гуденуф тоже потерял голову. Различные теории света плясали в его мозгу дикий танец. Как сыч, сидел он на заседаниях Совета, расстроенный и злой, смотря на коллег через свои круглые черепаховые очки. Сэр Ричард Финиган был попрежнему корректен и спокойно-величав: вчера он посоветовал своей супруге, лэди Клэр Финиган, вынуть из сейфов Национального Банка ее драгоценности и отправить их в Чикаго. На дне лорд-мэровской души маленьким паучком шевелилось сознание сделанной подлости, но он старался не обращать на это внимания. «Так спокойнее, — мало ли что может случиться?» — рассуждал он.

Германское правительство потребовало возвращения Мюлова на родину, — инженер, как добрый патриот и дисциплинированный немец, собрался в полчаса и первым пароходом линии «Лондон-Гамбург» отплыл в Германию.

Для Бакича наступили блаженные дни. Те скромные десять фунтов, которые он, отчаянно торгуясь, получил в редакции «Трубы» за сообщение о сумасшествии Шольпа, выросли в сотни и тысячи фунтов долларов, франков, крон, марок, лир и пезет. И наглая, рысья физиономия появилась на страницах журналов и газет, замелькала, улыбаясь и раскланиваясь, на полотне кинематографов.

В витринах ювелирных магазинов появились жетоны, брошки и запонки, изображавшие Черный Конус, — изящно сделанные из черной эмали треугольнички с крохотным голубым аэропланом на вершине.

Мазь для сапог «Черный Конус», краска для волос «Черный Конус», материи, чернила, карандаши, мячики, цилиндры, ботинки, огнетушители — ко всему пристегнули предприимчивые коммерсанты название «Черный Конус». Эти крестины стали захватывать все новые и новые, самые неожиданные предметы, пока, наконец, по приказу свыше, не был положен этому конец.

Шумливой, беззастенчивой толпой совершили нападение репортеры на Мерзон-Гауз, но Макс Шольп категорически отказался от дачи интервью, а на другой день, оставив на попечение Марты хозяйство, уехал в Питергэт, небольшой приморский город северной Шотландии, к одному из своих товарищей по школе.

Профессор же Шольп, сбросив на землю двадцать семь летчиков над Римом, бесследно исчез…

* * *

— Что же, товарищ Шольп, — спросил Корвайский, старый партийный работник, на заседании Чрезвычайной Комиссии, — заставило вас, англичанина и не коммуниста, прилететь к нам, в далекую и загадочную для европейца Москву?

Шольп встал. Усталый и бледный, но с ярко, вдохновенно горящими глазами, стоял он перед членами Комиссии. И молчал.

Но потом, сделав резкий жест отрицания, как бы сбрасывая что-то, мешавшее ему, сказал:

— Ненависть, джентльмены!

— Товарищи… — тихо поправил Корвайский.

— Джентльмены! — упрямо повторил Шольп. — Это тоже хорошее английское слово, когда его употребляют там, где надо и как надо. Имя, которым должны называться лишь чистые духом.

И, переведя дыхание, с трудом подыскивая выражения на плохо знакомом ему языке, продолжал:

— Много лет тому назад, я потерял двух сыновей, — истерзанных, окровавленных, вынесли их из этого ада, который зовут войной… Из двух цветущих, здоровых юношей они превратились в трупы, — только потому, что, видите ли, в Европе накопилось слишком много горючего материала… Да, я не коммунист! Но когда я изобретал мой аппарат, то долго мучительно думал, что он может дать человечеству. Я раздражался, терял душевное равновесие, кажется, чудачил! — с неожиданно робкой, извиняющейся детской улыбкой сказал он, обращаясь к рядом сидящему Андерсону. — И сомневался, стоит ли работать дальше. Я великолепно знал, какое это страшное оружие: мой полет по Европе доказал, что два-три аэроплана с моими аппаратами в несколько часов смогут заставить замолчать все батареи, в панике погнать неприятельские армии. А когда Мюлов хотел купить меня и от имени немецкого правительства предложил мне какую-то баснословную сумму, я чуть не убил его, а затем, если бы Андерсон не помешал мне, разрушил бы мой аппарат… Но потом решили другое…