Черный кандидат - [5]

– Никого там нет, кроме копа на час, – сейчас узнаем, что за дела.

Уинстон, не выходя в холл, окликнул охранника.

– Эгей, страж врат, тут не проходила пара ниггеров с военными мемуарами?

– Были такие, прошли пару минут назад, говорили, что теперь им нужно найти и пришить какого-то калеку. Спросили, хочу ли я пощупать их пушки. Я пощупал. Горячие, как бровь проповедника воскресным утром.

Фарик согнулся, костыли выскочили из-под мышек. Когда он выпрямился, его язва желудка заурчала, как активный вулкан, а в трусы натекла порция теплого комковатого дерьма.

– Бля.

– Куда они пошли? – спросил Уинстон.

– Никуда.

– Чего?

– Здесь они, у подъезда, смолят сигары и болтают с девками.

Фарик закрыл пожелтевшие глаза, и все его недуги включились одновременно. Аритмичное сердце забилось еще хаотичнее, качая серповидноклеточную кровь с толчками и перебоями. Прислонившись к створкам сломанного лифта, он мысленно обругал собственную мамашу, которая во время беременности пила, курила и забила на врачей. С трудом сглотнув слюну, Фарик панически жал на кнопку «вверх», проклиная отца, решившего, что младенец, родившийся на два месяца раньше срока, «вполне готов». Не нужен парню никакой инкубатор. Он же не цыпленок.

Уинстон посмотрел на то, как колотило друга, пожевал нижнюю губу и вдруг метнулся мимо поста охраны к пожарному выходу. Нажал на рукоять, распахнул тяжелую дверь и почувствовал на своем потном лице прохладное дуновение зефира. Затем поспешил обратно к Фарику, одним движением закинул его на плечо и бегом направился к главному входу. Уинстон задержался в дверях, чтобы убедиться, что вооруженные типы побежали вокруг здания к пожарному выходу. Потом понесся по Бушуик-авеню, перепрыгивая через кусты и огибая чахлые бруклинские деревья, как когда-то детей, пытавшихся его осалить. Фарик возлежал на его плече, будто раненый боевой товарищ. Хлопки пистолета по бедру, звон мелочи в кармане, скрип шарниров, скреплявших тело Фарика, чтобы оно не развалилось на части, – вся эта какофония казалась Уинстону музыкальным сопровождением к финальной сцене хичкоковского триллера. На мгновение он даже оглянулся, почти ожидая увидеть за спиной пикирующий аэроплан.

На перекрестке Бушуик и Миртл какой-то одинокий пьянчуга собрал целую кавалькаду нетерпеливо сигналивших автобусов. Как колонна танков на площади Тяньаньмэнь, автобусы пытались объехать алкаша, но тот пресекал все поползновения, смело замахиваясь на транспортные средства сильно потертой спортивной курткой. Уинстон, которому приходилось бегать по всяким мелким поручениям наркобоссов, знал, что примерно в это время этот алкаш обычно ловит своих розовых слонов. Он рассчитывал встретить его здесь, бросающего вызов властям предержащим бессвязной белибердой:

– Я черный, дождь идет. Комиссия Уоррена, полагаю. Берегись!

Уинстон и Фарик пролетели мимо – всем немедленно вернуться на позиции! – забрались в третий по счету автобус и прошли в самый конец. Они сгорбились на пластиковых сиденьях, тяжело дыша, и молились, чтобы автобус быстрее поехал. Фарик сипел, хватая воздух. Он выловил ингалятор в кармане куртки и дважды глубоко затянулся.

– Бля, ты зачем это сделал? Ты бы хоть сказал мне, предупредил, что собираешься рвануть, я и сам бы за тобой успел.

– Ха! – хрюкнул Уинстон.

Фарик попытался заехать Уинстону костылем, но тот застрял под передним сиденьем.

– Не, я серьезно. Это унизительно. Я могу о себе позаботиться, понял, Борзый?

– Ой, не выпендривайся, бро. Мне пришлось спасать твою задницу, как в «Охотнике на оленей». Если бы не я, ты б теперь в бамбуковой хижине играл в русскую рулетку с бруклинским Вьетконгом. «Диди, мау! Мау!»

Уинстон принюхался, проверил подошвы своих кроссовок.

– Это ты пернул?

Фарик ничего не ответил, водя языком по внутренней стороне щеки. Для большинства молодых парней этот жест означал бы оральный секс; для Фарика это был кодовый знак «У меня случился конфуз». Уинстон запустил руку под сиденье и высвободил костыль.

Автобус выкатился на Бродвей, посигналил на выезде из Бедфорд-Стайвесанта в пределы более космополитичного Уильямсбурга.

Постепенно многоэтажные трущобы остались позади, и беглецы смогли выпрямиться в креслах и выглянуть наружу через грязные окна. Люди на забитых тротуарах казались усталыми и расстроенными, отвоевывали себе пространство на пути с работы домой. Белокожая богема прошивала толпу зигзагами, опустив головы, злая, что не может позволить себе квартиру на Манхэттене. Пара евреев-хасидов в черных щегольских сюртуках, словно денди, несли в руках «дипломаты» и обсуждали вчерашнюю игру «Никс». Единственные, в ком Уинстон мог распознать конкретных людей, были пуэрториканцы. Для него все белые, евреи и гои, сливались в один физиогномический шаблон. Тонкие, поджатые губы, бесчувственные лица, они маршируют, как солдаты, в ногу, прижав локти к бокам. В пуэрториканцах он видел что-то если не родное, то знакомое. Они жили в тех же гетто – более-менее; такие же ниггеры – более-менее; такие же бедные – более-менее. Пуэрториканцу хотелось сказать: «Привет!» Он так и сделал – беззвучно спросил: «