Черный Иркут - [53]

На другое утро Бадма позвал приехавшую на летние каникулы шестнадцатилетнюю дочь, красавицу Жалму, и сказал, чтобы она сводила нас к Иркуту, где лет десять назад был пожар, и там, по словам старого бурята, обязательно должна быть ягода, поскольку туманы от реки и близкая вода оберегли брусничник от весенних заморозков.

Жалма, по-бурятски — царица, была старше меня на два года. Она слыла самой отчаянной девушкой во всей долине. Её побаивался даже сын директора рудника Болсан Торбеев, который верховодил над всеми окрестными мальчишками. Своё прозвище он получил после одного случая, когда ещё мальчишкой заблудился в тайге.

Стояла осень, было уже холодно, ночью термометр опускался ниже двадцати градусов. Спичек у Болсана с собой не оказалась, но он не растерялся, отыскал тарбаганью нору, выгнал из неё грызуна и заполз туда сам. У тарбагана в норе была толстая подстилка из мха, и Болсан благополучно скоротал в ней ночь. Вот за этот подвиг его и прозвали Тарбаганом, а вскоре прозвище прилипло ко всем Торбеевым.

Болсан учился с Жалмой в одном классе, был широк и крепок и приобрёл известность тем, что почти всегда побеждал на скачках, которые проводились во время бурятского конно-спортивного праздника Сурхарбана. Из местных никто не смел ему перечить, понимали: задевать силача — себе дороже. Единственная, кто соперничала с ним на скачках, была Жалма. Глядя, как она летит по степи на скакуне, я думал, что, наверное, она могла бы так же легко летать на самолёте. При виде девушки широкое, как блин, лицо Торбеева становилось ещё шире, а сам он рядом с нею — вдруг суетливым и услужливым. Видя, что и я часто пропадаю у Корсаковых, Тарбаган, спрятав глаза в щёлки, вроде бы простодушно спрашивал меня при встрече:

— Что, Гриша, у бурятки всё в порядке?

— Катись ты к себе в нору, — огрызался я.

— Но-но, ты мне поговори ещё! Сейчас я тебя самого запихаю туда, — говорил он и, точно кувалдой, отвешивал смачный подзатыльник.

— Болсан — тарелка, рыба мелка! — кричал я, отлетев в сторону.

Я был легче и быстрее Болсана, и это спасало меня от скорой расправы Тарбагана.

Жалма как могла утешала меня. Она, если я являлся к ним с кровоподтёком, доставала медный пятак и прикладывала к синяку.

— А мне совсем не больно, — храбрился я, потирая голову и незаметно вытирая рукавом слёзы.

— Ты настоящий мужчина, — говорила она и предлагала прокатиться на лошадях.

Зная, что Тарбаган обязательно увидит нашу прогулку, я с радостью соглашался. Именно она научила меня ездить верхом, ободряя, вроде бы в шутку говорила, что если я перестану бояться пускать вскачь степного скакуна, то обязательно стану лётчиком. И улыбалась своими тёмными, как ночная степь, раскосыми глазами, чтобы через мгновение спрятать их под чёрными густыми ресницами. Я посмеивался в ответ. Но сказанное запало в душу. Для неё я был готов лезть из кожи, со свистом в ушах лететь вслед за нею галопом, чтобы выглядеть в её глазах взрослым парнем. Думаю, она знала об этом и посмеивалась надо мною.

К тому времени скот из Монголии стали возить на машинах, но мы нанимались пасти колхозное стадо. И уже здесь я научился скакать, как заправский табунщик, даже на неосёдланной лошади. Делать это было непросто, спины монгольских лошадей были жестки, как брёвна; вечером, спрыгнув с коня на землю, я ещё долго не мог присесть. Но вскоре я мог, слившись с лошадью, гоняться по степи за лисицей или с лёгкостью степной птицы возвращать в отару отставших овец. И наконец-то наступил день, когда я решился бросить вызов самому Болсану. Перед Сурхарбаном Жалма выбрала мне самую быструю и выносливую лошадь, и мы по вечерам выгуливали её за посёлком.

— Пусть она привыкнет к тебе, а на скачках дай ей свободу, лошадь сама наберёт ход, — советовала она. — Я тебе говорила: лошади, как и люди, любят быть первыми. Ты должен дать ей понять, что нужно быть первыми.

Всё произошло, как она и говорила: уже на самом финише я на полкорпуса опередил Болсана. Приз — кожаное седло и красный спортивный костюм — вручал его отец, директор золотодобывающего рудника Михаил Доржиевич Торбеев. Его лицо оставалось беспристрастным, и лишь нависшие веки на миг напомнили мне лик озабоченного Будды. Та победа запомнилась на всю жизнь: обойти в скачках опытного бурята ещё не удавалось никому из русских.

Конечно, я обрадовался, когда узнал, что на Иркут нас поведёт Жалма. Она повела нас через поросший мхом Грязный ключ. Проваливаясь и чертыхаясь, шли мы через него больше часа, ругая про себя хозяина тайги, засасывающую грязь, нетвёрдые кочки, ледяную воду. Но наши усилия были вознаграждены сторицей. Гарь была усыпана брусникой, которая, как образно говорили местные, стояла на кочках вёдрами. Буквально через несколько минут работы жестяные совки со стальными, как у крупной расчёски, зубьями наполнялись отборной ягодой. К вечеру ею была заполнена вся взятая с собой посуда — трёх-и четырёхведёрные горбовики.

Мы остались на ночёвку. В темноте, слушая шум воды, мы сидели с Жалмой на берегу Иркута, поддерживали костёр и рассказывали друг другу разные истории. Чтобы напугать, я рассказал, что медведи не любят огня и бывали случаи, когда они, окунувшись в воду, ночью подходили к костру и вытряхивали её из своей шкуры прямо на огонь. Неожиданно сквозь шум реки послышался странный клёкот; вытащив из костра горящую головешку, я поднял её над головой. Мимо нас проплывала стая спящих прямо в воде белых гусей. Готовясь к дальнему перелёту, гуси садились на воду, где чувствовали себя ночью в полной безопасности. Мелькнув на секунду, белые пушистые комочки растворились во тьме, и Жалма начала рассказывать про байкальских нерп.