Черный Иркут - [52]

Звонившая не нуждалась в ночлеге. Да и с деньгами у неё, судя по всему, был полный порядок. В последнее время я безуспешно искал, где бы можно было заработать, чтобы оплатить квартиру и отдать долги, брался за любую мало-мальски оплачиваемую работу. Теперь деньги плыли прямо в руки. Фантастика, похожая на только что увиденный сон. Но сон отлетел в ночь, а разговор и предложение встретиться остались. Потоцкая сделала всё, чтобы не только заинтересовать, но и расположить к себе. Я удивился: оказывается, здесь, в этом огромном городе, про то, что было со мной в той домосковской жизни, знали едва ли не больше, чем я сам. Кто и зачем дал ей мой телефон? Как к ней попал сценарий? Фактически и сценария как такового не было, лишь идея, озвученная на встрече с выпускниками одной из московских школ, куда меня пригласила Катя Глазкова, редактор журнала «Панорама России», и где у неё училась дочь Маша. Я рассказывал про Чингисхана, про то, что Организация Объединённых Наций назвала этого персонажа мировой истории человеком тысячелетия. В России к Тэмуджину, таким было настоящее имя монгольского хана, отношение было, мягко говоря, прохладным, но я слышал, что в мире независимо друг от друга снимают сразу пять фильмов о Чингисхане. Ещё я рассказывал про Белый и Чёрный Иркуты, про сарлыков, медведей, старателей и про то, как после десятого класса я мыл золото.

Поскольку моё детство было напрямую связано с теми местами, где, по преданиям, жила мать Потрясателя Вселенной, я рассказал о своём желании с кинокамерой пройтись старыми тропами и высказал предположение, что захоронение знаменитого хана находится на территории Тункинской долины. И похоже, на громкое имя клюнули. Но только ли на имя? В ночном звонке была какая-то недосказанность, которую я надеялся разрешить при личной встрече.

Я лежал и смотрел в тёмное московское небо, на котором почти никогда не было видно звёзд, размышлял о превратностях судьбы и старался вспоминать то, что было мило моему сердцу.

Родился я в Бурятии, в селе Орлик, в самом центре Саян, почти на границе с Монголией. Корсаковы были нашими соседями, и мы, как это сейчас модно говорить, дружили семьями. Жили бедно, но дружно, и чем могли помогали друг другу.

В той ныне уже недоступной для меня жизни приходилось наравне со взрослыми ходить в тайгу, собирать ягоды и орехи, гнать дёготь, бить на золотодобыче шурфы, заготавливать дрова, валить лес, пасти скот. Тайга не огород, она не только кормила, но и проверяла характер. Помню, как нагретая костром земля всю ночь отдавала тепло, от неё шёл хвойный пихтовый запах настеленного лапника. Утром на дорогу мы обычно пили чай с травой, которую буряты называли сагаан-даля, после чего ноги сами несли по тайге. Эту траву заготавливала моя мама. Она наравне с отцом копала шурфы, мыла породу, носила кули с шишками, горбовики с ягодой — так в наших краях называют металлические и фанерные короба, сушила на зиму грибы, каменный зверобой, листья брусничника, цвет боярышника. Уже с малых лет я знал, что жимолость полезна при болезнях сердца, черника нужна людям со слабым зрением, брусника просто необходима при болезнях почек.

От отца я узнал, что если у бурундука забрать все приготовленные на зиму орехи, то бурундук, понимая, что ему без припасов не выжить холодную зиму, находил на дереве развилку и, просунув в неё голову, как в петлю, кончал свою жизнь, как и человек, у которого отнимают всё. Я верил ему и не верил, потому что не встречал повесившихся бурундуков. Но, по логике жизни людей, такое вполне могло произойти и у зверьков.

Бывало, по первому снегу мы выходили к тракту, чтобы на попутной машине, укрывшись фуфайками, добраться до дома. Но озноб и ломоту в теле снимали горячий чай и быстрый сон, а наступившее утро давало новые впечатления, где каждый день был как сотворение мира.

Я хорошо помнил то время, когда отец, с такими же, как и он, мужиками, уезжал в Монголию, они нанимались перегонять стада овец и яков до станции Култук. Старшим в артели скотогонов был Бадма Корсаков, он хорошо знал не только русский, но и монгольский язык. Когда я подрос, в те перегоны вдоль Иркута по Тункинской долине отец начал брать и меня. Почти двести километров на лошадях мы медленно двигались по степи и тайге, ночевали у костра, ночью из ружей палили в воздух, отгоняя от скота волков и медведей. Я настолько сроднился с той походной жизнью, что зимой после школы бежал в артельную хомутарку, которая была при конюшне. Мне нравился терпкий запах войлочных попон, я любил заглядывать в большие и умные глаза коней, ловить в них своё отражение и считал, что умнее и красивее лошади нет на земле животного. Частенько мы забегали в конюшню, чтобы нагрести в кормушке горсть овса, бросали его на раскалённую плиту и в той же хомутарке, вместо семечек, грызли пахучие зёрна. Так лошади делились с нами своей едой.

Отсюда, из Москвы, та, временами голодная и нелёгкая, жизнь выглядела совсем иначе, чем была на самом деле. Однажды, когда уже не было отца, мы с моими сестрами зашли в тайгу, где я знал хорошее ягодное место. Но, сделав нелёгкий бросок в двадцать километров, в тот же день были вынуждены вернуться обратно. Весной на ягодный цвет упал заморозок и сделал бесполезным наш дальний путь. Усталые и смурные, мы явились к Бадме Корсакову. Выслушав нас, он поинтересовался, отдали ли мы дань хозяину тайги Баян-хангаю, и, получив отрицательный ответ, прищурив узкие глаза, начал сочувственно цокать языком. Тем же вечером он обмакнул безымянный, как говорили, самый чистый у человека, палец в стакан с водкой и брызнул им на три стороны, отдав дань хозяину здешних мест.