Чёрный иней - [29]

Господи, я же пылинка в этом мире, чем я могу им мешать? Пылинка? Он улыбнулся своей наивности. Нет, конечно, его скромная персона ни на миг не обременит память «вождя», поэтому глупо полагать, будто фактом своего существования он вызывает у того хоть какие-то опасения. Он для нынешнего Адольфа Гитлера — ничто. Но запущенная машина террора действует уже самостоятельно. Машина истребления и страха чистит, перемалывает, выравнивает... Без эмоций, а значит, без сомнений.

Им нужен только повод. Партийный суд скор на расправу. Не истина и не вина подсудимого интересует судей, а мера его потенциальной опасности для партии. Да, он действительно опасен. Его знали за пределами Германии благодаря работам о динамике оледенения, у него была определённая репутация и вес в научном мире, он имел выход на интеллектуальные круги Европы. Гревер сдержал вздох, — где она теперь, Европа? Он представил себе плешивого чинушу из партийной канцелярии на элегантной мюнхенской Бриннерштрассе, его коричневую рубашку, лоснящуюся на локтях; скуку на лице; потный лоб и скрипение пера... Неужели в его личном деле, хранившемся в «саркофаге» Барловпалаца, они до сих пор не нашли никакой зацепки для себя? Неужели он настолько безупречен в тех бумажках, аккуратно подклеенных, подшитых, рассортированных? Или же им непременно нужно что-то свеженькое, неопровержимое? — Интересно было бы взглянуть на те бумажки, — как-то отстранённо подумал Гревер. — Теперь я понимаю, почему на должность командира взвода охраны в мой отряд назначили гауптмана, а не обер-лейтенанта. В радиотехнике он не смыслит, а мне был нужен высококлассный специалист. Других подходящих должностей просто нет, а быть балластом в экспедиционных условиях Арктики непозволительно никому. Даже самому ревностному национал-социалисту. И хотя забот во взводе охраны, который фактически является в то же время и рабочей командой, хватает, Айхлер себя не переутруждает, — переложил все хозяйственные, да и оперативные дела, на обер-фельдфебеля Рана. За собой же оставил лишь функции шприца для идеологических инъекций. Как же его нейтрализовать? Когда мой подчинённый имеет право самостоятельно выходить в эфир и к тому же ещё и личным шифром владеет... Опередить? Как? Помешать ему я не в состоянии, могу только приказать начальникам смен сообщить мне в случае, если Айхлер подаст заявку на передачу. Но тогда уже будет поздно, радиограмма уйдёт в Коричневый дом, и через два месяца, лишь только я сойду с трапа «Ростока», на берегу будут поджидать мускулистые здоровяки с машиной.

Он устало сомкнул глаза и почувствовал, как где-то внутри зреет противный холодок. А может, Айхлер постарается выполнить партийный приговор уже здесь? Но для этого ему необходимо заручиться санкцией Центра. А может, ему дан «карт-бланш», и он уже имеет полномочия палача? Наперёд, можно сказать, превентивно. Любимое словцо национал-социализма. Нет, не может быть, ведь тогда не было бы нужды посылать меня в такую даль. А почему нет? Условия вполне подходящие, вдалеке от людских глаз. «Погиб в полярной экспедиции как герой...» — и концы в воду. А водичка студёная... А может, зря я паникую? Что может вынюхать Айхлер здесь, в холодных фиордах? А может...

И Гревер начал лихорадочно перебирать в памяти все свои поступки, реплики, приказы, разговоры. Как приказал перевесить карту, на которой Айхлер старательно отмечал положение на фронтах, подальше от глаз, «чтобы не раздражала». Последние слова он пробормотал про себя, но не услышал ли их ещё кто-нибудь?.. Как на праздник солнцестояния за стаканом горячего пунша, когда они, шестеро офицеров, принялись заводить патефон, он сидел в уголке рядом с лейтенантом Тумой и весело рассказывал ему историю, произошедшую с ним двадцать лет тому назад в такой же самый день, — первого мая. Тогда он был в расцвете сил, знал толк в кулачном бою, а они с Руди были уже хорошенько навеселе и, невзирая на свои горячие симпатии к коричневому движению, положили на лопатки двух чересчур рьяных ребят в коричневых рубашках, пристававших к ним из-за какого-то пустяка. Он с усмешкой вспоминал свой мощный и резкий прямой правой, а также то, как они сняли с тех бездыханных коричневых ребят всю кожаную «сбрую» вместе с оружием и развесили на ближайшем дереве. Рассказывал он довольно громко, не таясь. Лейтенант Тума ухахатывался. Рассказ, наверное, слышал не только он, несмотря на Баденвейлерский марш, гремевший из патефона. Ещё Гревер вспомнил, как зашёл вместе с Айхлером в помещение взвода охраны и стал невольным свидетелем солдатского диалога. Здоровенный круглоголовый дневальный, стоя спиной к ним и удовлетворённо потирая руки, сказал, что скоро мы все обнимем своих близких, а долговязый, с нашивкой ефрейтора и желчным лицом, кажется, родом из Коттбуса, роясь в тумбочке, ответил что-то на манер: «... Или на том свете». Были там ещё слова о тыловых болтунах, о словоблудии, о нации, которая «набрала в рот дерьма», и ещё что-то такое.

И я, майор Гревер, командир, не оборвал говоруна, а ограничился лишь выговором дневальному за нерадивое несение службы. Айхлер молча смотрел на меня, как учитель на плохого ученика, и в его глазах пробудилась подозрительность.