Чёрный иней - [27]

Он представил себе, как ползёт к тому месту, где свалился на лёд, где ударился носом об автомат, — и не сможет подняться, как проползёт ещё несколько метров, прежде чем стать на четвереньки, потом... Потом снова склонил голову и прижался горячим лбом ко льду.

... За что же такая кара Господня? Ничего подобного в моей жизни ещё не было, хотя знаю почём фунт лиха... Это ж надо — на краю земли, у чёрта на куличках, в такую херню вляпаться!.. Хрен вам! Нас так просто не возьмёшь!..

Он опять яростным ударом всадил в лёд свой нож. Снова подтянулся и вновь вогнал нож. Пот заливал глаза, мышцы сводила судорога.

Вперёд, сволочь! Вперё-ё-д!

Он снова ощутил, как начала трястись правая рука. К тому же намного сильнее, чем поначалу. Он чувствовал каждую мышцу, каждую жилку, которые дёргались и каменели, свиваясь в тугие узлы, хватал перекошенным ртом воздух, но продолжал вонзать нож в лёд. Так он продвинулся вперёд ещё, может, на два метра, прежде чем рука окончательно судорожно застыла. Теперь он удерживал рукоять только левой рукой. Но и в ней запульсировала боль, вынудив застонать. Боль усиливалась, с ней нельзя было справиться. Он зажмурился и до хруста сжал челюсти. Только бы пальцы сами не разжались! Искалеченные морозом и болью, пальцы существовали сами по себе, помимо его воли. Только бы они не разжались!.. Тогда конец... Он застонал. Стон походил на рычание.

Судорога длилась две бесконечные минуты. Когда она, наконец, прекратилась, он вновь прижал лоб ко льду, пытаясь распрямиться. У-х-х! Теперь двигаться будет значительно тяжелее... судорога таки измотала... Господи, весь лёд красный от крови, да и он сам с головы до ног вымазался, мордой, видать, на чёрта похож... Вот напасть...

Он продвинулся ещё на метр. Опять начало сводить руки, и на этот раз судороги были сильнее, дольше и допекали жуткой болью. Однако больше всего он боялся потерять сознание.

Боль начала медленно отступать, но тут он почувствовал неприятную дрожь в левой ноге, которой в поисках опоры постоянно пытался нащупать ямку от ножа. Пришлось вытянуть ноги. Дрожь прошла. Теперь он вынужден был подолгу отдыхать.

И опять врубался ножом в лёд, опять подтягивался. Склон стал более пологим, и продвигаться стало легче, но он этого даже не замечал. Смертельная усталость сковывала, очень хотелось остановиться и замереть, но он понимал: на отдых у него времени нет. Страх смерти заставлял бороться, и он рубил лёд дрожащими руками, стоня от боли и страха. Он уже плохо осознавал, что делает. Звуки перестали доноситься — ему казалось, что он — внутри огромного колокола, а вокруг тяжело давит тишина. Белая загробная тишина. Глаза застилал туман.

Как будто какая-то тень накрыла... Сверху. Ворон, наверно. Добычу почуяли... слетаются, сволочи. Какие вороны? Здесь же нет птиц. Здесь вообще ничего нет! Это бред... я брежу... Значит, скоро хана.

Сколько же я провозился? Неужели терял сознание? Или спал? Не может быть. В голове начало медленно проясняться, руки попустило... Ну, попробуем ещё... Подтянулся... осторожно... Теперь бы вывернуть нож так, чтобы он не царапал лёд, а сразу вонзался... острым краем к себе. Но ведь у меня нож — обоюдоострый...

Он на мгновение замер от внезапной спасительной мысли, а потом из его нутра вырвался дикий радостный всхлип, а из глаз неудержимо полились слёзы. Болван! Боже, какой болван!!! Нет, такого придурка земля ещё не носила! У меня же «мессер» Смаги на правом бедре... Господи! Два ножа — это же спасение! Если бы сразу... А так — столько сил на ветер!..

И опять он карабкался, по очереди втыкая в лёд то свой нож, то нож Смаги. Но теперь было несравненно легче. И он поверил в спасение.

Лишь полчаса потратил Гвоздь на то, чтобы преодолеть последние метры и перевалиться через гребень. На четвереньках, не поднимаясь с колен, нащупал лыжи и уже на них «на автомате» пересёк лыжню. Потом началось тяжёлое проваливание в липкий обморок.

Сколько он так пролежал?

Его внезапно пронзила боль в измученных мышцах. Он захрипел — такую боль он не испытывал даже карабкаясь по семидесятиградусному склону, — а в груди тяжело шевельнулась радость. Он победил, и каждая измученная клетка вбирала радость покоя и расслабленности. Где-то рядом срываются тяжёлые снежные карнизы, и ледяное крошево из горной породы и фирна шуршит и сыплется в бездонную пропасть... Голова была пуста. Единственная мысль, едва пульсировавшая где-то в закоулках выжженного страданием мозга, была о том, что ребят он уже не догонит.

21

Майор Гревер закурил свою любимую греческую сигару. Подошёл к окну. Устало помассировал лоб. Он не чувствовал себя в безопасности даже здесь, в ледяной пустыне. С какого-то времени в его душу закралась тревога, всецело, впрочем, понятная сейчас, когда он решил обдумать свои отношения с подчинёнными. Он с отвращением обнаружил, что постоянно чувствует себя утомлённым, хотя и прожил всего-навсего четыре с половиной десятка лет.

О войне он знал не понаслышке. Два года шанцев^{5} первой мировой начисто выжгли фронтовую романтику из сердца молодого ефрейтора. Потом — послевоенные скитания. Мог ли он тогда, в далёком девятнадцатом, сидя в мюнхенской пивнушке и слушая темпераментную речь такого же ефрейтора, как и он, только у того был косой чуб и железный крест... разве мог он тогда предвидеть, чем это закончится? Слушая Шикльгрубера, он, в отличие от других, не ощущал никакого подъёма. Тогда Гревер ещё не был членом национал-социалистической рабочей партии, только сочувствовал ей. В партию он вступил чуть позже — в двадцать четвёртом. Никаких льгот это не сулило. Скорее, наоборот. Ведь он лично знал всю шестёрку основателей партии — и инженера Готфрида Федера, и слесаря Антона Дрекслера, и капитана рейхсвера Рема, и журналистов Эккарта, Эссера, Харрера. Хотя нет, с Харрером ему встречаться не довелось. Знал он и ефрейтора Шикльгрубера, который не мог считать себя основателем партии, пока были живы истинные «отцы». Молодой фронтовик Зепп Гревер и не подозревал тогда, какой опасной станет его осведомлённость позже. Пока были живы истинные «отцы»... Он был молод и далеко не загадывал. Да и прислушался ли бы к чьему-то мудрому предостережению? Мы все крепки задним умом.