Черный хлеб - [5]

— Где? В подполе? Что ты болтаешь?

— Ну да. Все шиворот-навыворот перевернул.

Шеркей побледнел от волнения. Он торопливо поставил крынку на стол, заглянул в подпол. В темноте ничего не было видно. Тогда он взял из-под печника лучинку, зажег ее, опустился на колени и вновь посмотрел вниз. Действительно, весь подпол перекопан.

— А картошка, картошка где? — вскрикнул Шеркей.

Перепугавшаяся Сайдэ быстро спустилась по лестнице. Картошка была последняя, только бы до нового урожая дотянуть.

— Тут она, цела! Землей ее засыпало! — послышалось через минуту из темноты.

Шеркей зажег вторую лучину и торопливо полез в подпол. Все было засыпано свежевырытой землей. Присмотревшись, Шеркей заметил следы босых ног. Но чьи они? Разве угадаешь? Ведь и Сайдэ топталась тут без обуви. Да и сам Шеркей разут.

— Придется перебирать картошку, — огорчилась жена.

— Да, да… Перебирать… — откликнулся Шеркей. — Но кто, кто мог натворить такое? И зачем? А вчера все в порядке было, все?

— Не знаю. Не лазила я сюда. У дяди весь день пробыла.

— Тогда не иначе как ребята напроказили. Хорьков, видать, искали… — задумчиво проговорил Шеркей и выбрался наверх.

Вслед за ним поднялась и жена.

— Позови, позови-ка сюда ребятишек. Я проучу их, чтобы не своевольничали.

Сайдэ разбудила сладко спящих Сэлиме и Ильяса, позвала со двора Тимрука, который уже успел запрячь лошадь.

Детвора сразу почувствовала недоброе: отцовская рука держала сплетенный из кудели пояс. Отец никогда не брался за него понапрасну, для острастки.

Шеркей наказывал детей редко, но делал это обстоятельно, прилежно, как и всякую другую работу. Но самое страшное было то, что он не велел плакать: мол, умеешь проказить — умей и ответ держать. Плаксам доставалось больше всего. А попробуй не зареви, если пояс жгучий, как огонь.

— Ну-ка, ну-ка, озорники вы этакие, — строго, но не повышая голоса, обратился Шеркей к детям, поудобнее устраиваясь на стуле с кожаной подушкой. — Кто из вас вчера был в подполе?

Дети молчали.

— Что, онемели, онемели сразу?

Сэлиме смущенно закашлялась и призналась:

— Я лазила вчера утром.

Но отец ожидал, что скажут другие. Сэлиме этого не сделает. Мальцу Ильясу это дело не под силу. А вот Тимрук… Своевольным растет. Чуть недогляди — сразу набедокурит.

— Так, значит, кроме Сэлиме, там никого не было? Кто же тогда взворошил все? Может, ты, Сэлиме?

— В подполе? — изумилась дочь.

— Говорю же — в подполе. Весь перепахали.

— Не знаю. Я картошку доставала. А рыть мне не к чему… Другие туда совсем не спускались.

— А Тухтар не приходил, когда я был в лесу?

— Нет, папа. С позавчерашнего дня не видно его. Мы все время неотлучно дома. Выходили только на огород, картошку пропалывать.

«Ну и штука… Прямо чудеса какие-то», — подумал Шеркей, поднимаясь со стула.

Он подпоясался, расправил складки на длинной, до колен, рубахе, поддернул штаны, которые и без того чуть прикрывали загорелые обветренные икры. Пригладив ладонями встопорщенные волосы, начал медленно расправлять усы. Чувствовалось, что Шеркей проделывает все это машинально. Мысли его были сосредоточены на загадочном происшествии. «Может быть, правда хорек завелся… Этак всех кур передушит… Или Тимрук напроказил, а признаться боится? Вот задача… С ума сойти можно. Да еще с картошкой придется возиться…»

Его размышления прервал Тимрук:

— Мы ведь на базар собирались! У меня все готово. Поедем, что ли?

— Нет. Другим разом как-нибудь, — раздраженно отмахнулся отец. — Иди распрягай. Потом картошку перебирать будешь. А тебе, тебе, дочка, сегодня на просяное поле идти. Слышишь, Сэлиме? Да позвать бы Тухтара надо… А, мать? Пусть травы для лошади накосит.

Встревоженный Шеркей зашагал из угла в угол. Он был так расстроен, что даже отказался от кислого молока. Ильяс побежал звать Тухтара.

2. НАДЕЖНЫЙ ПОДАРОК

Тухтар, сын Туймеда, одиноко жил в крохотном, перестроенном из старой бани домишке, который прилепился на макушке пригорка, что высился на самом краю деревни.

Соорудить жилище Тухтару помог Шеркей. Нехитрым делом было для него передвинуть баньку на новое место, залатать ее наспех, обомшить. Но все же при каждом удобном случае он напоминал об этом. Тухтар всякий раз смущался и почтительно благодарил: «Спасибо, Шеркей йысна[10]. Всю жизнь помнить буду». И он действительно не забывал своего благодетеля: пахал его поле, огород, косил сено, заготавливал дрова, ухаживал за скотиной — делал все, что велели, никогда не требуя за свой труд ни платы, ни благодарности.

Безрадостной была жизнь Тухтара. С малых лет рос он в чужих людях. Отец его умер в девяносто первом, голодном году. Тухтар не помнит его живым. Память сохранила только похороны. «Поплачь, поплачь, сынок, — надрывно просила плачущая мать. — Ведь без отца ты теперь остался». Но Тухтар так и не заплакал. Глядя на вздувшееся, синеватое лицо покойника, пятилетний ребенок не испытывал ни жалости, ни скорби. Страх заглушил все чувства.

А через год на деревню набросилась холера и унесла мать Тухтара. Как ее хоронили, сын не видел. Он тоже болел, лежал без сознания. Но смерть пощадила его. Судьбе было угодно, чтобы Тухтар сполна изведал горькую сиротскую долю.