Чернышевский - [71]
Исторический оптимизм Чернышевского базировался на вере в силу человеческого разума. Это не мешало ему в тех же письмах давать прекрасные образчики материалистического истолкования исторических явлений. Таков, например, его набросок истории пап и религиозных распрей в средние века. Сталкиваясь с обычным для буржуазных историков «идеалистическим» истолкованием этих явлений, Чернышевский беспощадно изобличает их «ребяческие иллюзии». Считать эти факты, говорит он о крестовых походах и религиозных междоусобиях, совершавшиеся под знаменем церкви, делами, происходившими по религиозным мотивам, — иллюзия. Эмблемы, знамена, были церковные. Мотивы были обыкновенные, житейские.
Вообще, надо сказать, что в своем заслуженно презрительном отношении к официальной, профессорской, гелертерской учености Чернышевский больше всего напоминает Маркса, усиленно прививавшего рабочему классу критическое отношение к самым высоким авторитетам буржуазной науки. Не устает высмеивать их «ребяческую наивность» в вопросах обществознания и Чернышевский. «Русские ученые моего времени, — пишет он сыну, — находили, что я мало уважаю знаменитых ученых. Я слишком уважал многих знаменитых ученых, которых не стоило нисколько уважать».
Он оставался верен Фейербаху — «единственному мыслителю нашего столетия, у которого были совершенно верные, по-моему, понятия о вещах»>{172}. Вместе с Фейербахом он продолжал издеваться над мелкотравчатым либерализмом и прогрессизмом. «О, эти прогрессисты, — писал он, — умные люди. Одна беда им и от них: глупцы напишут глупости; они не потрудятся вникнуть в дело, а перепишут все сплошь, заменяя, например, аскетические термины механическими, или консервативные эпитеты — прогрессивными… Изо всех книг, какие читывал я, только у Людвига Фейербаха не находил я глупостей. Фейербах не был то, что называют прогрессистом». Далее Чернышевский ссылается на предисловие к фейербаховским «Лекциям о религии» и формулирует его точку зрения так: «я не могу участвовать в совершении чудес, — то есть чудес нелепости, которая провозглашает себя прогрессивным образом мыслей и всяческими благородными именами». «Я, — заканчивает Чернышевский, — всегда был человеком, смеявшимся над прогрессистами всяких сортов».
Стоит развернуть указанное Чернышевским предисловие Фейербаха, чтобы уразуметь, о чем идет здесь речь у Чернышевского. В указанном месте — правда, в терминах философских, а не общественно-политических— Фейербах критикует половинчатость мартовской (1848 г.) революции в Германии, ее непоследовательность и указывает, что оставался в ее время простым зрителем, ибо заранее предвидел ее исход. «Если снова вспыхнет революция и я приму в ней деятельное участие, то, — пишет Фейербах, — вы можете быть уверенным, что эта революция будет победоносной, что это наступит страшный суд монархии и иерархии. К сожалению, этой революции я не увижу в живых»…
Чернышевский не терял ни на минуту уверенности в неизбежности этого «страшного суда», но надежда на то, что он лично (примет в нем активное и руководящее участие должна была ослабевать по мере того, как текли вилюйские годы. В анализе исторических событий он был всегда трезв и реален. «Это — исторические надобности», — писал он о своей и своих настоящих и будущих товарищей судьбе. Чернышевский знал, что он жертва не только врагов народа, но и жертва неразвитости, неорганизованности, неподготовленности к борьбе самой народной массы. «Горьки и обидны для них (для «десятков миллионов нищих». — Л. К.) мои мысли о них. Льстить им я не гожусь»>{173}. Он хотел говорить им только жесткую, но спасительную правду — в качестве политического вождя, если возможно; в качестве публициста, если невозможно первое, или хотя бы в качестве беллетриста, автора притч, сказок, повестей, если невозможно ни первое, ни второе. Вилюйск отрезал все и всякие возможности.
Революционеры не прекращали попыток вырвать своего вождя из вражеских рук. Каракозовцы видели в этом одну из первых своих задач, собирали для этого деньги, готовили паспорта, командировали в Сибирь Страндена. Он не успел выехать из Москвы.
В 1870 году с той же целью направился в Сибирь Г. А. Лопатин. Он добрался до Иркутска, но здесь был арестован. Лопатин действовал под влиянием высокой оценки Чернышевского Марксом, который, изучив сочинения Чернышевского, говорил Лопатину, что «русские должны стыдиться того, что ни один из них не позаботился до сих пор познакомить Европу с таким замечательным мыслителем»; что «политическая смерть Чернышевского есть потеря для ученого мира не только России, но и целой Европы».
В 1875 году попытка была повторена Ипполитом Мышкиным. Мышкин добрался до самого Вилюйска и явился к исправнику в форме жандармского офицера с поддельными предписаниями о выдаче ему Чернышевского, но возбудил в исправнике сомнение (причина — не по форме надетый Мышикным аксельбант), был взят под стражу, пытался отделаться от нее, отстреливаясь, но не мог спастись и был арестован.
Другим путем пытались добиться, изменения участи Чернышевского его родственники. Они многократно обращались с ходатайством к власть имущим. Когда сыновья Чернышевского предложили матери в первый раз обратиться с соответствующим прошением, она писала им: «
