Чернышевский - [64]

«Ведь есть же у пас Смирительные дома, Исправительные заведения, — выли в «Домашней беседе», — есть отдаленные и глухие обители: туда их, под строжайший надзор, на монастырский хлеб и воду, копание гряд и другую черную работу, с непременным обязательством учиться богу молиться… Ведь душегубцам и зажигателям находят место вдали от благо устроенных обществ: а эти господа во сто, в миллион раз хуже их»^{150}… С каким чувством торжества и победной радости должен был наблюдать это смятение в рядах своих врагов узник Петропавловской крепости. Все заповеди и заклятия старого мира были мобилизованы против него — и все оказались бессильными.

«Для русской молодежи, — вспоминал об этих годах П. А. Кропоткин, — повесть была своего рода откровением и превратилась в программу… Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого или какого-либо другого писателя не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского: она сделалась знаменем для русской молодежи»^{151}.

«Мы читали роман чуть не коленопреклоненно, — вспоминает другой современник, — с таким благочествием, какое не допускает ни малейшей улыбки на уста, с каким читают богослужебные книги. Влияние романа было колоссально. Он сыграл великую роль в русской жизни, всю передовую интеллигенцию направив на путь социализма, низведя его из заоблачных мечтаний к современной злобе дня, указав на него, как на главную цель, к которой обязан стремиться каждый»^{152}.

Плеханов, свидетель компетентный, много лет спустя подтвердил: «Почти в каждом из выдающихся наших социалистов 60-х и 70-х годов была немалая доля рахметовщины», подлинного героя «Что делать?» — «Соль соли земли, двигатель двигателей» — так определил революционера Рахметова автор романа.

Сами враги должны были признать, что роман «выражает направление, в котором написан, гораздо полнее, яснее, отечтливее, чем все бесчисленные стихотворения, политико-экономические, философские, критические и всякие другие статьи, писанные в том же духе»^{153}.

Так ответил на свой арест Чернышевский. Таково было единственное беллетристическое произведение Чернышевского, которое при его жизни стало известным широким кругам читателей. Таков ответ истории на вопрос, способен ли был Чернышевский сражаться чужим оружием, оружием беллетриста.

Через несколько лет, в каторжной тюрьме, среди других работ, Чернышевский создал громадный роман-трилогию «Пролог». Только незначительная часть ее дошла до нас. Сокамерник автора М. Д. Муравский списал ее и сумел передать Г. И. Успенскому, тот — Г. А. Лопатину. Последний переслал ее за границу П. А. Лаврову, который и напечатал ее в 1877 году к великому смущению тюремщиков Чернышевского и ужасу и негодованию его родных, опасавшихся дальнейшего отягощения участи автора. Это было новый и значительный вклад Чернышевского в русскую литературу.

В ряде сцен, картин и диалогов опубликованная часть романа давала выпуклую и четкую картину настроений русского общества эпохи крестьянской реформы. До сих пор она остается единственным в русской беллетристике изображением этой эпохи, единственным — не только по уму и глубине оценки, но и по рельефности нарисованных автором представителей борющихся общественных групп. Некоторые образы этого романа концентрируют в себе целые страницы русской истории и истории русской культуры и в этом смысле незабываемы и вряд ли заменимы. Таков образ Муравьева-Вешателя — граф Чаплин романа; «Это был переодетый мясник… на этом лице было полнейшее бессмыслие, коровье бессмыслие, нимало не жестокое, почти не злое, только совершенно бесчувственное… Только мясник, человек не смотревший ни на людей, ни на природу, смотревший все лишь на скотов и на скотов, мог приобрести такое скотское выражение лица». Таков образ революционера Сераковского — Соколовский романа: «Пламенно лившаяся речь его… была дельна, логична, исполнена фактов, была речью человека с железной волею, всецело посвятившего себя своему делу». Таков портрет либерала Кавелина — Рязанцев романа: «Рязанцев создан был — очаровывать невинных, грациозный и важный, живой и солидный, он всегда сиял добродушием и умом, любезностью и чувством своего значения в двиганьи русского прогресса». Таков образ самого автора — Волгин романа: «По иронической характеристике приятелей — представитель мнений ужасных, но врожденных русскому народу, народу мужиков, не понимающих ничего, кроме полного мужицкого равенства и приготовленных сделаться коммунистами, потому что живут в общинном устройстве». Таковы, наконец, образы либералов и революционеров, бюрократов и помещиков, в чьих руках лежало решение крестьянского дела.

Роман — не только верная и глубокая картина эпохи крестьянской реформы, но и мощная реабилитация и апология революционной позиции автора и его группы. Недаром молодой Ленин в первой же своей работе признал развернутую в этом романе картину хода крестьянской реформы свидетельством «гениальности Чернышевского»^{154}. Роман этот вообще произвел на Ленина, в эпоху формирования его личности, большое впечатление; ом раз навсегда запомнил его и охотно цитировал.