Черные вороны - [22]

Курортный сезон еще не начался, поезда шли полупустые, и Климов в купе оказался один. Мимо окна вагона промелькнуло здание литографии, в которой он работал всего полтора года назад. Вспомнил Климов старика-литографа, вспомнил его потертый костюм, залатанные локти и подумал — если даже случайно старик и увидит проносящийся мимо поезд, то уж наверное не придет ему в голову, что в международном вагоне сидит и покуривает дорогие папиросы богатый молодой человек, которого он когда-то обучал тайнам литографского искусства.

Несколько дней Климов пробыл в Севастополе, а затем нанял частную машину, чтобы добраться до Ялты. Брезгливо морщась, посматривал он на море, на скалы, на Байдарские ворота, на Ласточкино гнездо. Шофер, казалось Климову, думает: вот это человек, ничем его не удивишь! Небось, по заграницам катается… И поглядывал шофер на своего пассажира как будто с почтительным уважением.

На деле же водитель отлично понимал, что это обычный ленинградский пижон, которому очень хочется казаться преуспевающим и загадочным. Но платил он хорошо, а сезон был не курортный, когда машина нарасхват, и шофер делал вид, что смотрит на Климова уважительно и серьезно.

В гостинице «Франция» Климова тоже приняли хорошо. Постояльцев было мало, а он взял дорогой номер, с балконом на море.

И вот ходит по пустынной Ялтинской набережной молодой человек, задумчиво смотрит на море, заходит в ресторан «Орианда», где брезгливо потыкает вилкой в шашлык и потом долго сидит, одинокий, загадочный, попивая вино редкой и дорогой марки «Черный мускат».

Вечерами он стоял на балконе, слушал, как шумит море, и думалось ему, что прохожие, которые спешат по своим маленьким житейским делишкам и подсчитывают в уме, сколько нужно каждую получку откладывать на новый костюм, — смотрят с завистью на шикарного незнакомца, стоящего на балконе дорогого гостиничного номера, и вздыхают: эх, пожить бы нам так хотя бы недельку!

Впрочем, тяжкие мысли все-таки возникали. Но он их гнал от себя, гнал. И с успехом.

Шли дни. Он вроде бы совсем успокоился. Намечал взять машину и покататься по южному берегу, посмотреть Ливадию и Алупку. И если бы ленинградцам удалось настоять на своей точке зрения, они взяли бы его в это время безо всякого труда. Но ленинградцы уступили севастопольцам…

И вот однажды ночью, когда он уже крепко спал после долгой вечерней прогулки, в дверь номера тихо постучали. Он проснулся сразу же. Вероятно, он только делал вид, что так спокоен и уверен в своей безопасности, — на самом же деле все время ждал этой минуты, когда, наконец, случится то страшное, о чем не хотелось думать. Он сразу вскочил, быстро надел брюки, носки и туфли, на цыпочках выбежал на балкон и посмотрел вниз. Два милиционера стояли на тротуаре. По ночам здесь не было поста, он это заметил раньше. Так же тихо, на цыпочках, он пробежал к чемодану, открыл его и достал наган. В дверь стучали все громче. Теперь он мог откликнуться.

— Да, — сказал он сонным голосом, как будто только что проснулся. — Кто там, в чем дело?

— Гражданин Климов, — негромко сказали за дверью. — Наверху лопнула труба, у вас начнет сейчас протекать потолок.

Климов торопливо надел пиджак и переложил деньги из чемодана в карманы. Он ни на что не надеялся и уже не обманывал себя. Мышеловка захлопнулась.

В дверь постучали, более громко и более настойчиво.

— Гражданин Климов, откройте! — крикнули из коридора.

Климов, не отвечая, выстрелил в дверь. Это было глупо. Даже если пуля пробьет дверь, то мало вероятно, чтобы она попала в кого-нибудь. Он, собственно, выстрелил только для того, чтобы не думать, не потерять голову, не завизжать от ужаса.

В нагане было семь пуль, теперь осталось шесть. В чемодане у него имелся хоть и маленький, но запас, однако перезаряжать наган не было времени. Могли ведь ворваться, как только он начнет перезаряжать… Он выстрелил еще раз и еще три раза подряд. Конечно, неразумно было так тратить заряды, но, в конце концов, что бы он ни делал, все было теперь бессмысленно. И он выстрелил снова. Оставалась одна пуля, последняя.

Ночь была лунная, и даже при тусклом лунном свете были видны дырки в белой двери, пробитые его наганом. И почему-то снова вспомнил Климов бедного старичка-литографа, и залатанные его локти, и его радостную улыбку, когда он рассказывал про секреты своего искусства… Может быть, он позавидовал теперь этому старичку?

Климов поднес наган к виску. Он все-таки медлил. Ему очень хотелось жить. Никогда еще он не думал, как хотелось жить тем людям, в которых он стрелял… И вот тут-то, когда ему самому осталась минута, может быть, две, он вдруг понял, что прожитое безрадостно и глупо, что за эти страшные полтора года он отдал самое дорогое на свете — ум и талант, которые у него, наверное, были, вот честное же слово, были!…

И была у него секундочка — а это немалое время, если вся жизнь исчисляется несколькими минутами, — была у него секундочка, когда он подумал о том, с чего же началась эта путаница так изменившая все. Как получилось, что он, любимый ученик знаменитого Тихонова, стал грабителем и убийцей? С чего начался этот путь? Может быть, с танцев? С франтовства? С любви к модным штанам и остроносым ботинкам? Вздор. Тысячи людей танцуют в рабочих клубах, в ресторанах, на танцплощадках. Тысячи людей носят модные, иногда до уродливости модные брюки… А не в том ли он был, рок, загнавший его в чертову эту ловушку, что слушал он мудрые советы мастера с одной только мыслью: выучиться надо потому, что тогда будут больше платить?