Черные вороны - [20]

Они вышли; Климов сказал, что ему направо, Ладыга сказал, что ему налево. Они простились, договорившись, что встретятся завтра вечером в ресторане «Ша Нуар», и разошлись, зная, что ни один из них в ресторан не придет.

Ладыга отбыл бы с первым поездом, но рассудил, что ехать придется на всю жизнь или, по крайней мере, на много лет, что надо устраиваться на работу, чтобы не вызвать подозрений, и надо иметь, по крайней мере, хоть аттестат об окончании школы. А аттестат этот лежал в канцелярии медицинского института. Он сразу поехал в институт. Но опоздал — канцелярия уже не работала. Он привязался к какому-то бывшему своему товарищу, повел его в ресторан, напоил и, наврав что-то очень путанное, напросился к нему ночевать. Утром он встал, когда товарищ еще спал, не прощаясь, ушел и на извозчике поехал в институт. Он попросил свои бумаги, объяснив, что учиться больше не может, так как вынужден поступить на работу. Его заставили написать заявление, затем секретарша пошла, чтобы получить резолюцию начальства. Вернулась с резолюцией и отдала Ладыге бумаги.

Ожидая ее возвращения, Ладыга думал и передумывал — велика ли опасность? И получалось по его расчетам, что совсем невелика. Во-первых, могли не найти маузер, во-вторых, если даже нашли — может быть, Окуджава купил его на рынке, и тогда концы обрываются, по маузеру ничего не узнаешь. Но если даже маузер зарегистрирован, то все равно путь от маузера до него, Ладыги, долгий. Суток еще не прошло с ограбления, за это время не доберутся. Получалось по логике, что бояться ему совершенно нечего.

А сердце все-таки билось у него очень тревожно. Каждый человек, входивший в канцелярию, казался ему работником угрозыска, пришедшим специально за ним. Немного полегчало, когда он получил бумаги. Туг он даже стал хвастать перед самим собой своей смелостью, минуты две улыбался и благодарил. Наконец он вышел. Лекции уже начались и коридор был пуст. «Кажется, пронесло», — подумал он.

Какая-то машина стояла у подъезда. Не обратив на нее внимания, Ладыга повернулся и пошел вдоль по улице. Но дойти даже до угла ему не удалось. С двух сторон его взяли под руки.

— Тихо, — сказал Васильев.

Ладыга рванулся, но почувствовал, что держат его крепко и вырваться не удастся. У него зашумело в голове. С трудом передвигая ноги, он дошел до машины. Подумал, что сейчас был бы уже на третьем курсе, скоро предстояло бы перейти на четвертый, и проклял в душе Михайлову, Мещанинову, Климова, которые втравили его, как теперь ему казалось, в дурацкую эту шайку. Во всяком случае, уж он-то, Ладыга, конечно, ни в чем не виноват и страдает совершенно безвинно…

И снова сидит Васильев у Мещанинова. Проснулся сын-офицер. Застонал от головной боли, нашарил в буфете бутылку водки и выпил, закусив корочкой хлеба. Ему не стали мешать. И он заснул снова, бормоча во сне что-то невнятное.

А старик Мещанинов продолжал изливать душу.

— Вы вот поймите, — говорил он Васильеву, — я человек трудовой. Если стал поставщиком двора, то это ведь все по труду, потому что шить умел лучше, чем другие. А началось со случая. Работал я подмастерьем у одного сапожника. Там, в мастерской, и жил. Шил-то я уж тогда хорошо, и хозяин меня отмечал, да средств я не имел открыть свою мастерскую. И вот как-то в воскресенье остался я, чтобы пару одну дошиты в понедельник заказчик должен был придти, человек солидный, богатый.

Ну, сижу я, работаю. Один сапог кончил и поставил на подоконник, чтобы не мешался. Второй дошиваю. Вдруг дверь раскрывается, и входит офицер. Вижу, хоть и молодой, а держит себя важно.

— Кто, говорит, сапог шил?

— Я, говорю, шил, ваше благородие.

— Сшей мне, говорит, к тому воскресенью пару сапог. Вот тебе десять рублей задатку, а сошьешь, еще дам.

Конечно, не имел я права в мастерской хозяина брать заказ для себя, но подумал, может быть, мне бог за мое трудолюбие случай такой посылает. Всю неделю по вечерам шил, таясь от хозяина. В воскресенье опять остался. Ну, пришел офицер, дал еще пятнадцать рублей, а сапоги в училище своем расхвалил, — так они ему понравились. Представьте себе, через два месяца открыл свою мастерскую! И пошло. Сперва офицеры, потом генералы, а после уже я самому военному генерал-губернатору сапоги шил. Он меня и ко двору представил. Стал я поставщиком. Со двора-то я наживал немного, всем приходилось давать, а то, знаете, долго ли лакею ножичком кожу надрезать или лак поскрести. Глядишь, и потеряешь звание. А оно мне большие деньги девало! Ведь вот уже и государя императора нет, и двора нет, и вывеска поржавела, а на эту ржавую вывеску, знаете, сколько ко мне заказчиков ходит? Отбоя нет… И вот, понимаете, — продолжал Мещанинов, глядя на Васильева слезящимися старческими глазами, — отец, понимаете, из грязи да в князи, а дети, знаете, из князей да в грязь. Вон, смотрите, храпит сынок. Ну, что из этой дряни сделаешь? И Верка, наверное, наделала делов, раз вы ее поджидаете. И откуда они у меня такие — не пойму…

Вот в эту минуту и раздался звонок. То ли звучал он по-хозяйски энергично, то ли просто это было совпадение, но все трое сидевших в засаде работников бросились к дверям в твердой уверенности: это она.