Черные собаки - [31]

Я решил, что Бернард забыл о моем вопросе или решил на него не отвечать, но, когда дорожка вышла к ступенькам старого здания Рейхстага, он сказал:

— Больше всего мне недостает ее серьезного отношения к жизни. Она была одной из немногих знакомых мне людей, которые собственную жизнь воспринимали как некий проект, предприятие, что-то такое, что нужно взять под контроль и направить, ну, скажем, к пониманию, к мудрости — если воспользоваться ее собственной терминологией. Большинство из нас планы строят в отношении денег, карьеры, детей и так далее. Джун же пыталась понять — бог знает — себя саму, экзистенцию, «творение». И ее раздражало, что все мы просто плывем по течению, пассивно принимая то, что с нами происходит, «как сомнамбулы» — ее слова. Той чуши, которой она забивала себе голову, я терпеть не мог, но я был просто влюблен в ее серьезное отношение к жизни.

Мы подошли к краю большого котлована, двадцатиметровой траншеи, окруженной грудами земли. Бернард остановился и добавил:

— Долгие годы мы с ней либо воевали, либо попросту игнорировали друг друга, однако ты прав, она меня любила, и если взглянуть на это с твоей точки зрения…

Он сделал жест в сторону траншеи.

— Я об этом читал. Здесь когда-то была штаб-квартира гестапо. А теперь вот копают, изучают прошлое. Я не знаю, каким образом человек моего поколения должен реагировать на такие вещи — преступления гестапо, нейтрализованные археологией.

Теперь я заметил, что траншея выкопана вдоль чего-то, похожего на тюремный коридор, в который выходили двери из выложенных белым кафелем камер, — мы стояли как раз над ними. В каждой из них едва-едва мог поместиться один заключенный, и в каждой в стену были вмонтированы два железных кольца. В дальней части пустыря стояло невысокое здание, музей.

Бернард сказал:

— Они раскопают ноготь, выдернутый у какого-нибудь несчастного, вычистят его и поместят в снабженный ярлычком стеклянный ящик. А в километре отсюда штази сейчас тоже наверняка чистят свои собственные камеры.

В голосе его всплеснула такая горечь, что я обернулся и посмотрел на него. Он прислонился всем телом к металлической опоре фонаря. Выглядел он усталым и исхудавшим; если снять пальто, как раз и останется — столб. Он провел на ногах уже почти три часа, а теперь его сушило остаточное чувство гнева — от войны, которую как очевидцы теперь могут вспомнить только люди старые и слабые.

— Тебе бы передохнуть не мешало, — сказал я. — Тут неподалеку есть кафе, как раз возле блокпоста «Чарли».

Я понятия не имел, сколько еще нам туда идти. Когда мы тронулись с места, я обратил внимание на то, как медленно и напряженно он делает каждый шаг. И выругал себя за безалаберность. Мы перешли улицу, которую Стена превратила в тупик. При свете уличных фонарей лицо Бернарда, покрытое капельками пота, выглядело серым, а глаза блестели слишком ярко. Его тяжелая нижняя челюсть, самая добродушная черта на этом большом лице, слегка подрагивала — первый намек на старческий тремор. Я разрывался между желанием подогнать его немного, чтобы как можно быстрее доставить его туда, где тепло и можно перекусить, и страхом, что ему станет плохо прямо здесь и сейчас. Я понятия не имел, как в Западном Берлине можно вызвать «скорую помощь», а здесь, в трущобном приграничье, телефонов не водилось вовсе и даже немцы были туристами. Я спросил его, не хочет ли он присесть и отдохнуть, но, судя по всему, он просто меня не услышал.

Я повторил вопрос — и тут услышал автомобильный гудок и нестройные приветственные крики. Яркие прожекторы у блокпоста «Чарли» окружили молочно-белым гало заброшенное здание впереди нас. Буквально через несколько минут мы вышли прямо к кафе, и перед нами развернулась, словно в замедленной видеозаписи, та самая сцена, которую мы с Дженни наблюдали сегодня утром по телевизору: спартанская обстановка караульных помещений, многоязычные указатели и полосатые ворота и толпа доброхотов, по-прежнему приветствующая идущих с востока пешеходов, похлопывающая по крышам «Трабантов», правда, с несколько меньшей одержимостью, будто нарочно для того, чтобы продемонстрировать разницу между телевизионной постановкой и реальной жизнью.

Я подхватил Бернарда под руку, и мы остановились, чтобы впитать в себя это зрелище. Потом протиснулись сквозь толпу ко входу в кафе. Однако оказалось, что люди, мимо которых мы шли, стояли в очереди, и внутрь их пропускали только тогда, когда освобождалось место. А кто захочет освобождать столик в такой час? Сквозь запотевшие изнутри окна видны были счастливые обладатели еды и напитков, словно ватой обернутые спертым воздухом кафе.

Я уже совсем было вознамерился проложить себе дорогу внутрь силой, сославшись на медицинскую необходимость, но тут Бернард вырвал у меня руку и быстрым шагом пошел прочь через дорогу, к островку безопасности возле американской караулки, где, собственно, и столпилась большая часть людей. До самой этой секунды я не видел того, что видел он. После он уверял меня в том, что все составные части ситуации уже были на своих местах, когда мы вышли к блокпосту, но я увидел красный флаг только после того, как окликнул Бернарда и побежал за ним следом. Флаг был прикреплен к короткой палке — может быть, просто отпилили ручку от швабры, — и держал его в руках худощавый парнишка лет двадцати с небольшим. На вид он был похож на турка. Черные курчавые волосы, черная одежда: черный двубортный пиджак поверх черной футболки и черных джинсов. Он прохаживался перед толпой, откинув назад голову и положив флагшток на плечо. Когда он сходил с бордюра и оказывался на пути у очередного «Вартбурга», дорогу он уступать не спешил, и машинам приходилось объезжать его.