Черные листья - [11]

Танкисты притихли, притих и Андрей. Левая нога его горела так, будто ее сунули в полыхающий костер. А потом он почувствовал, как огонь подходит к самому сердцу. И сразу в глазах стало черно, словно в очистном забое. Ему показалось, будто он увидел большие черные листья, откуда-то принесенные шалым ветром и закрывшие от него и небо, и солнце, и все, что было вокруг. Они крутились у окопчика, от них пахло прелью и лесом, пахло дымком лесного костра и еще чем-то очень знакомым, чего Андрей никак не мог вспомнить, никак не мог уловить. Но потом, когда листья тем же шалым ветром унесло к реке, он вспомнил: это был запах угля в забое, такой милый шахтерскому сердцу.

Просветленно, словно черные листья каким-то чудом избавили его от телесных мук, Андрей стал думать о своей шахте. Спросили бы у него сейчас: «Пойдешь в лаву на пяток упряжек без передышки?» — он и слова не сказал бы против. Шахта — это ж как дом родной. Все там знакомо, все там тебе по душе. «Вот ведь, думаешь, до чего силен человек! Тыщи лет эти пласты лежали без звука, без шороха, а мы пришли, и все стало по-другому. Стало, как надо. Идет уголек к свету, и сам дает людям и свет, и тепло. И все сделали вот эти руки, наши шахтерские руки…»

А бывало еще и так: бредешь зимой по городу, заглядываешь в окна, а там сидят у печурок люди, огонек будто расплылся по дому, мягкий такой, уютный. И всем там хорошо, всем уютно. Остановишься на минуту-другую, подумаешь: вот постучу сейчас в окошко и скажу: «Ну, как там у вас, порядок? Вот-вот… А кто есть такой Андрей Селянин, знаете? Шахтер он есть, понятно? Потому у вас и порядок, что существуют на свете люди, шахтерами называемые…»

Не постучишь, конечно, не скажешь, оно это только в мыслях, но от мыслей этих и у самого на душе тепло, будто от уголька в печурке…

Андрей поглядел в сторону танкистов — как они там? А потом торопливо разрядил карабин и опять пересчитал патроны. Ему все время казалось, что осталось их не четыре, а три или два. Вот он и пересчитывает, чтоб знать твердо.

Патронов — четыре штуки, как и было. Не так уж и густо, сказал самому себе Андрей, но жить пока можно. Стрелять же теперь надо только наверняка. Один-то раз из четырех на худой конец промазать еще можно, но больше никак нельзя. Значит, действовать надо так: если, к примеру, выползет фриц из окопчика, а в глазах в это время черно — замри, Андрей! Замри и говори самому себе: «Очнись!» И когда просветлеет, тогда и стреляй. А следить за немцами надо непрестанно, не давать себе воли глядеть куда-нибудь еще. Особенно в сторону реки. Стоит хоть мельком туда поглядеть, как нутро сразу начинает гореть от жажды, а в голову лезут всякие фантазии. То будто буря нежданно-негаданно поднялась на реке, и река вышла из берегов, да и покатились волны прямо к окопчику, затопили его почти до краев, и холодная водица обмывает покалеченную ногу, вбирая в себя страшный жар. А то вдруг начинает казаться, будто идет от реки Анюта и несет полное ведро.

— Пей, Андрюша. Пей, я еще принесу…

— Ты, Анюта?

Улыбается:

— Или не узнал? А может — забыл? Два года ведь прошло…

— Да я тебя и через двести лет не забуду! Ты ж у меня одна, чижик-пыжик ты мой!

…Еще задолго до войны это было. Собралась бригада в нарядной, вот-вот в шахту спускаться, а тут вдруг прибегает этакое созданьице в белом платье, в туфельках на босу ногу, из-под косынки льняные волосы выбивались, в синих глазах не то удивление, не то растерянность, не то страх плещется.

— Где тут товарищ бригадир находится? — спрашивает. — Я к нему направлена.

Обступили ее и, конечное дело, сразу пошло…

— Ты кто такая? Начальник участка?

— Нет.

— Главный инженер шахты? А может, главный маркшейдер?

— Да нет же, не инженер и не маркшейдер.

— Интересно! А по виду — из большого начальства. Мы прямо-таки напугались: начнет, думаем, разносить братьев-шахтеров…

— Куда разносить? — спрашивает.

Хохот, будто гром грянул.

— Вот этого, — показывают на проходчика, килограммов под девяносто весом, — отнесешь в коренной штрек. В первую очередь. Потом вернешься, скажем, кого куда. Ясно?

Подумала с минуту, нахмурилась, порозовела, вот-вот заплачет. Говорит:

— Эх вы, чижики-пыжики! Хи-хи, ха-ха… Не стыдно? — Ткнула пальцем в грудь Андрея, спросила: — Ты — Селянин? Я твой портрет на доске Почета запомнила. Стахановец. А тоже ржешь, как конь ретивый… В бригаду я вашу направлена, в шахте работать буду. Где бригадир, спрашиваю?

Вот с тех пор и кончился покой Андрея Селянина. Куда ни пойдет, на что ни глянет — всюду ему синие глаза и льняные волосы мерещатся. «Черт, а не девка! — ругается Андрей. — Приворожила, что ли? Жил себе поживал, горюшка не знал, а теперь — здрасте, пожалуйста, влезла в душу, хоть караул кричи!»

Сказал ей однажды об этом, а она в ответ:

— Зачем же караул кричать? Человек ты хороший — я ведь к тебе давно приглядываюсь! — и хотя не ахти какой красавец, да зато душевно чистый ты, простой и, видно, ласковый. Замуж возьмешь меня?

— А ты не смейся над таким делом, — сказал Андрей. — Я до тебя никого не любил, ты первая к сердцу моему прикипела… Зачем же смеяться?