Черные крылья Ктулху - [11]

— У меня со здоровьем проблемы, — доверительно сообщила она, и признание ее прозвучало почти как mea culpa[2], а холодные как камень глаза обратились к стулу в прихожей моей квартиры.

Я извинился за то, что до сих пор не предложил ей войти и продержал в передней. Я подвел ее к кушетке в маленькой гостиной рядом с моей студией; она меня поблагодарила. Она спросила виски или джина — и посмеялась надо мною, когда я сказал ей, что не пью. Я предложил ей чаю; она отказалась.

— Художник — и не пьет? — переспросила она. — Неудивительно, что я о вас не слышала.

Кажется, я пробормотал что-то насчет Восемнадцатой поправки и закона Волстеда^{46}. Она воззрилась на меня с недоверчивым презрением. И заявила, что дает мне последний шанс: если окажется, что я еще и не курю, она тут же встанет и уйдет, убедившись, что никакой я не художник и, стало быть, заманил ее к себе в квартиру обманным путем. Но я предложил ей сигарету — «Житан-брюн», с черным табаком^{47}, — к таким я пристрастился еще в колледже, и актриса вроде бы немного расслабилась. Я дал ей прикурить; она откинулась на кушетке, по-прежнему улыбаясь этой своей ироничной улыбкой и не спуская с меня серых, как море, глаз; ее худое лицо тонуло в полупрозрачных клубах дыма. На ней была желтая фетровая шляпа-колокол, не слишком-то подходящая к бордовому шелковому платью-рубашке, и я заметил затяжку на левом чулке.

— Вы знали Ричарда Аптона Пикмана, — заявил я прямо в лоб, без околичностей и, конечно же, все испортил: в лице ее тут же отразилась подозрительность.

Целую минуту она молчала: просто сидела, курила и неотрывно глядела на меня, а я проклинал про себя и собственное нетерпение, и недостаток такта. А затем губы ее вновь изогнулись в улыбке, она тихо рассмеялась и кивнула.

— Ну надо же! — промолвила она. — Давненько я этого имени не слыхала. Но да, точняк, этого сукиного сына я знала. Итак, кто же вы? Очередной его протеже или, может, просто один из его педиков: он ведь при себе вечно по несколько штук держал?

— Значит, это правда, что Пикман был нетрадиционной ориентации? — спросил я.

Она расхохоталась снова, и на сей раз в смехе отчетливо прозвучала издевательская нотка. Актриса глубоко затянулась сигаретой, выдохнула и сощурилась на меня сквозь дым.

— Мистер, мне еще не встречалась такая тварь — мужского рода, или женского, или там промежуточного, — которую этот засранец не трахнул бы, дай ему хоть полшанса. — Она помолчала, стряхивая пепел на пол. — Итак, если ты не гомик, то кто? Может, жидок? С виду вроде похож.

— Нет, — отозвался я. — Я не еврей. Мои родители принадлежали к Римско-католической церкви, а вот я, боюсь, не особо религиозен; я просто художник, о котором вы не слышали.

— В самом деле?

— В самом деле что, мисс Эндекотт?

— В самом деле боишься? — промолвила она. Из ноздрей ее сочился дым. — И не смей называть меня «мисс Эндекотт». Как будто я училка какая-нибудь или тому подобная шваль.

— То есть теперь вы предпочитаете, чтобы к вам обращались просто Вера? — пошел я ва-банк. — Или, может, Лиллиан?

— Как насчет Лили? — улыбнулась она, похоже нимало не смутившись, как будто все это были лишь реплики из сценария, который она учила на прошлой неделе.

— Хорошо, пусть будет Лили, — согласился я, пододвигая поближе к ней стеклянную пепельницу.

Она насупилась, словно я предложил ей блюдо с какой-то неудобоваримой гадостью и жду, пока она начнет есть; но, по крайней мере, стряхивать пепел на пол она перестала.

— Что я здесь делаю? — призвала она меня к ответу, не повышая голоса. — Зачем ты из кожи вон лез, чтобы со мной познакомиться?

— Это оказалось не так уж и трудно, — отвечал я.

Я еще не был готов ответить на ее вопрос — мне хотелось немного продлить нашу встречу; я ведь понимал и ожидал, что она, скорее всего, встанет и уйдет, как только заполучит то, ради чего я ее пригласил. На самом-то деле это оказалось непросто: сперва я позвонил ее бывшему агенту, а затем поочередно пообщался с полдюжиной все более сомнительных и несговорчивых посредников. Двух мне пришлось подкупить, а одного — принудить с помощью пустых угроз, ссылаясь на несуществующих знакомых в Бостонском полицейском управлении. Но в конечном счете мое усердие оправдалось: вот она, сидит передо мною, и мы с нею наедине — только я и женщина, что была кинозвездой, сыграла некую роль в нервном срыве Тербера, некогда позировала Пикману и почти наверняка совершила убийство одной весенней ночью в Голливуде. Вот женщина, которая могла ответить на вопросы, задать которые мне не хватало духа; женщина, которая знала, что за тень прошла на экране в том пошлом порнофильме. Или, по крайней мере, вот все, что осталось от этой женщины.

— Нынче не так уж много сыщется тех, кто стал бы заморачиваться, — произнесла она, неотрывно глядя вниз на дымящийся кончик сигареты.

— Ну, я всегда был парнем настырным, — сообщил я, и она снова улыбнулась.

Эта до странности хищная улыбка воскресила в моей памяти одно из моих первых впечатлений об актрисе. Когда душным летним днем уже больше двух месяцев назад я перебирал стопку старых газетных вырезок в пансионе на Хоуп-стрит, мне, помнится, померещилось, будто ее человеческое лицо — не более чем маска, сотканная волшебными чарами, чтобы спрятать от мира правду о ней.