Чёрные корабли - [4]

Какого-то моряка стрела ударила в глаз; моряк вскрикнул и упал за борт. На другом корабле мальчик, раненный в ногу, с пронзительным воплем рухнул на палубу.

Одну из лодок развернуло и опрокинуло от удара.

— В воде барахтаются люди. Не воины — на маленьких лодках нет воинов. Там дети. И женщины.

Я видела, как они пытаются спастись, но лучники расстреливают их прямо в воде.

— Большой корабль разворачивается. — На носу его я разглядела нарисованного дельфина, красно-белого на черном.

Хрупкая девичья фигурка, по-дельфиньи быстро и ловко скользя через волны, подплыла к кораблю. Один из гребцов выставил весло, девочка уцепилась за него руками и, опершись ногой на лопасть, наполовину высунулась из воды. Сверху уже тянулись чьи-то руки, ее вытащили на палубу.

— «Семь сестер» повернулся. Он идет напрямик к тому судну, где лучники, и там налегли на весла, чтобы свернуть с пути.

«Семь сестер» прошел рядом, я разглядела кормчего — совсем молодой, светлые волосы откинуты со лба и перехвачены кожаным шнуром, губы сосредоточенно сжаты, морской ветер овевает лицо любовно и нежно.

— Горящие стрелы! — У меня перехватило дыхание. — Те, что идут наперерез, зажигают стрелы!

Одна с шипением упала в море. Еще одна вонзилась в переднюю палубу «Дельфина», ее загасили водой. Молодой мужчина с длинными черными волосами поднимал на борт ребенка из ближайшей рыбацкой лодки.

Другие лодки затонули или вышли в море, ловя расправленным парусом береговой ветер.

Я слышала, что кричат друг другу моряки, видела, как кормчий «Семи сестер» машет рукой, подавая команду.

Кормчему «Дельфина» огненная стрела ударила в грудь, прошла насквозь, подожгла бороду. Он упал с разорванной грудной клеткой, с горящим лицом. Черноволосый, оставив ребенка под поручнем у гребцов, метнулся к кормилу. «Семь сестер» проскользнул дальше, между «Дельфином» и ближайшим противником.

Белый парус с красной фигуркой дельфина раскрылся, его тут же наполнил береговой ветер. Через миг развернулся парус «Семи сестер» — семь черных на белом звезд. Позади лежал пылающий город. Впереди ждало лишь открытое море.

Я вдруг услышала странный звук — и поняла, что это мой собственный всхлип.

Пифия приподняла меня бережно, как мать.

— Довольно, детка, довольно. Для первого раза хватит, даже с избытком.

Она уложила меня на тюфяк и укрыла своим плащом.

— Спи, детка. Отдыхай.

Я спала и в ту ночь не видела никаких снов. Я знала, что останусь здесь.

Прорицательница

Жизнь в святилище не была такой уж уединенной. Каждые два-три дня кто-то приходил — по большей части крестьяне с их насущными нуждами. Нам приносили прошлогодние яблоки, мешки с зерном и оливки в собственном масле. Раньше я мало задумывалась, куда деваются приношения. Отдаешь их богам, а потом? Неужели растворяются в воздухе?

Приношения шли нам в пищу, вместе с козьим молоком и пахучим сыром, который делала Долкида. Пять наших коз паслись ниже по склону, за ними присматривал мальчишка, приходивший из селения под горой. Он был вдвое старше меня и считал недостойным со мной разговаривать.

Иногда появлялись и знатные гости — в колесницах, запряженных великолепными конями, с блистающими на солнце бронзовыми пиками. Они привозили соленую рыбу в больших широкогорлых кувшинах и амфоры с красным вином, а однажды в то лето нам дали десять мер тонкого льна, черного как ночь. Я осторожно касалась его пальцами и раздумывала, не тот ли это лен, что я собирала с матерью и женщинами Вилусы.

— Эй ты, не трожь! — окрикнул кто-то из слуг, увидев, как я прикасаюсь к подарку его господина.

Пифия усмехнулась:

— Оставь, это всего лишь Линнея, тонкая ткань ей в новинку.

Прозвище, данное мне пифией, прижилось: Линнея — «льняная», девочка с льняной реки. Чайкой, на языке моей матери, меня здесь не звали.

В то первое лето мать часто поднималась к нам на гору; потом начались дожди, лен отнимал больше сил, и она стала приходить реже. За Ареном, который подрос и начал бегать, нужен был глаз да глаз — чтоб не забрался в реку, где мог утонуть.

Когда пришло время дождей, за пифией прислали царскую колесницу — отвезти ее на Фесмофории, недельные торжества в честь великой Владычицы, праздник Возвращения. Она отправилась одна, без меня: я, по ее словам, еще не научилась держать себя так, чтобы меня не зазорно было показывать публике. Я не обиделась: я понимала, что слишком неловка для того, чтобы прислуживать во время действа.

Меня взяли с собой на следующий год. Мне только что исполнилось восемь, я выросла из старой одежды, и мне готовили новую — черную, без каймы, просто подшитую снизу. Пифия ворчала, пока Долкида заканчивала работу, и было ясно, что меня возьмут на мистерии.

Хитон оказался длинным, почти до пола.

— Подвяжи шнуром, — велела пифия, — иначе она не сможет ходить.

Долкида извлекла откуда-то тонкий черный шнур и опоясала меня, подобрав лишнюю длину в напуск и уложив его красивыми складками.

— Вот и славно, на вырост, — промолвила она. — Ей еще расти и расти.

— Вряд ли, — ответила пифия. — Она останется невысокой, ниже меня.

Пифия не казалась мне рослой, но она была выше моей матери, я так и сказала.