Черные флаги - [26]

Когда Уайт после этого совещания захромал через палубу к ожидавшей шлюпке, Бельмон перехватил его хмурый взгляд и заметил, что старый корсар незаметно сплюнул в сторону и украдкой перекрестился. Значило ли это, что разговор с Мартеном все же касался его персоны, или такая реакция Уайта не имела с ним ничего общего?

Пожал плечами. Что за черт!

И тут услышал, как зовет его Мартен. Увидел его могучую фигуру в дверях каюты. Машинально нащупал рукоять ножа, который торчал за поясом, и приблизившись с деланной небрежностью спросил:

— Меняем курс, капитан?

Мартен покачал головой.

— Еще нет. Подождем его превосходительство. Сейчас его привезут.

— О! Значит ты решился…

— Решился, — перебил его Мартен. — Хочу, чтобы ты приказал поднять все паруса, как только сеньор де Толоса взойдет на палубу. Пойдем дальше тем же курсом. До тех пор, пока это будет возможно, — добавил он с таинственной усмешкой.

— До самого берега? — рассмеялся Бельмон.

— Вот именно. Это возьми на себя. Мне нужно предупредить женщин.

Отвернувшись, Ян исчез за дверью.

“Зефир” шел левым галсом прямо на восток, накренившись под напором ветра, наполнявшего высокую пирамиду белых парусов. Шум воды и шипение пены поднимались и затихали в такт с накатом океанской волны, рассекаемой носом корабля, украшенным под бушпритом фигурой крылатого юноши, увенчанного цветами. Лунная дорожка лежала на воде как узкая серебряная лента, и казалось оседала серебристой пылью на палубе, которую вновь и вновь сметали черные тени мачт.

“Ибекс” и “Кастро верде” давно уже исчезли из виду, направляясь на северо-запад и все быстрее удаляясь от них. Зато далеко впереди по курсу “Зефира” становилась все заметнее темная полоска земли.

Мартен и Бельмон стояли за плечами Томаша Поцехи, который сам стал к штурвалу, ни на миг не отрывая взора от береговой черты. Главный боцман “Зефира”, казалось, вырастал прямо из квадратного возвышения за штурвалом. Его мощные ноги, обнаженные до колен, были покрыты густой кучерявой растительностью, а в глубоком вырезе рубахи из грубой парусины та же светлая поросль напоминала внутренность распоротого матраса.

Ниже, на палубе, сидели на корточках у фальшборта матросы, отобранные капитаном для особого задания. Курили, или жевали табак, время от времени разражаясь проклятиями, что должно было облегчить им выражать свои мысли. В темноте сверкали только глаза и зубы при взрывах смеха от очередной удачной шутки.

Парусный мастер Герман Штауфль стоял среди них, опираясь плечами на фальшборт, и поглядывал сверху вниз, прислушиваясь к разговору. Невинный детский взгляд, гладко выбритая шарообразная голова с падавшим на лоб чубом и румяное лицо придавали ему добродушный вид, делая похожим на сельского священника. Но шесть одинаковых тяжелых ножей с костяными рукоятками, торчавших у пояса на левом бедре, говорили о том, что служение господу не было главным его занятием и призванием. Люди с “Зефира” очень любили его за невозмутимость, которой он отличался даже когда остальные впадали в смятение и растерянность. Умел поддержать настроение и подбодрить, хотя, казалось, был немногословен и с виду не слишком умен. При этом возбуждал изумление своей ловкостью в метании ножей, хотя и не похвалялся этим искусством без нужды.

Теперь ему предстояло командовать шлюпкой, в которой Мартен намеревался отправить на сушу своих пленников-португальских hombres finos.

Беседа шестерых матросов, выбранных для этой цели, как раз и касалась “благородных господ”. Спор шел уже не меньше часа, шел хаотично и наивно. Каждый старался убедить остальных не столько силой аргументов, сколько силой глотки. Спорили они собственно о том, чем “сильные мира сего” отличаются от простых смертных. Преобладало мнение, что только размером состояния и как следствие этого-отсутствием всех проблем и необходимости зарабатывать на жизнь. Но не все с этим соглашались, а некий Тессари, наполовину итальянец, наполовину англичанин, прозванный Цирюльником за свои парикмахерские и фельдшерские таланты, заявил:

— Попробуйте дать хотя бы Барнсу даже сто тысяч фунтов-все равно никогда ему не стать джентльменом. Даже мыться не будет!

Перси Барнс, слывший самым отчаянным грязнулей на “Зефире” и носивший потому кличку “Славн”, нисколько не обиделся, но за ответом не постоял.

— Цирюльник-то в этом разбирается, ха-ха-ха! — выкрикнул он. — Что вы хотите? Он вращался ведь исключительно среди господ-всем пекарям и мясникам у себя в деревне брил бороды, а портным даже кровь пускал!

Все грохнули от смеха, лишь Тессари даже не улыбнулся. В его чуть прищуренных глазах блеснула искра гнева-и тут же погасла, уступая место холодной иронии, которая была обычным их выражением. Цирюльник взирал на свое окружение на такой манер, словно родился с безмерно превосходящим всех жизненным опытом и с безграничным всепрощением для всех остальных людей на свете.

— Я видывал в жизни больше hombres finos, чем ты мясников и пекарей, — заметил, когда все успокоились. — И все они слеплены из того же теста, из которой Господь Бог вылепил и всех нас.

— Вот и выходит по-моему! — крикнул Перси.