Чернозёмные поля - [30]

Отошёл и молебен. Деревенский народ не спешил домой; частью выступил в ограду и на паперть, частью остался в церкви позевать на разъезжающихся господ. Силай Кузьмич с важным и озабоченным видом толкался среди народа, приглашая господ к «пирожку».

Надя с своим детки счастливым личиком была среди народа. Это всё почти были её знакомцы, почитатели и друзья. Забыв совершенно про остальную публику, которая её очень мало интересовала, Надя продиралась к спасским и пересухинским бабам, у которых на руках были грудные ребята, завёрнутые в армяки. Она их приметила ещё во время причастия, когда они подняли писк на всю церковь. Маленькие дети, щенята, цыплята, всё маленькое, бессильное, нуждающееся в ласке и заботе, были слабостью Нади. Она знала на память всех детей окрестности, знала не только их имя, но и кто когда родился, кто чем болен, кто на кого похож, кого мать любит, за кем дурно ходит… Она была общею попечительницею и защитницею детей, бранилась за них с матерями, с бабками, стыдила отцов, учила, лечила, грозила, — где что было нужно. Бабы любили и почитали коптевскую молодую барышню больше всех соседей и доверяли ей во всём. Мужики называли её «умницей» и «золотой барышней», «нашей барышней». К ней носили читать и писать письма, чуть не в каждом дворе она была кумою.

— Здравствуйте, свет-барышня, здравствуйте, голубонька, — раздавалось кругом, когда Надя шла через толпу.

Она остановилась около одной низенькой загорелой женщины в белой повязке и синем армяке, под которым был спрятан младенец.

— Ты зачем же, Арина, принесла сюда Платошу? — спросила она неодобрительно.

— Ох, голубушка-барышня, да ведь надо ж ему сподобиться святых тайн, — жалостливо отвечала баба. — Глянь-кась на него, еле душенька держится.

Она отвернула армяк и раскрыла из грязного одеяла голого, немытого ребёнка с раздутым животом и худенькими ножками.

— Бесстыдница старая! — гневалась на Арину Надя, шевеля своим розовым пальчиком губки ребёнка. — Он у тебя заплесневел совсем, у него плеснявка во рту. Приди сегодня ко мне, возьми лекарство и мажь ему непременно каждый день два раза.

Бабы с ребятами на руках столпились кругом и поглядывали в глаза Нади с сочувственным любопытством.

— Отчего у него живот такой большой? — допытывалась Надя у Арины.

— Господь его, матушка, ведает… Стал вот расти-расти, и растёт себе. Бабка ему было повивальник стягивать стала, так рваться стал, видно, туго.

— Ты его хлебом поменьше пичкай, а подкармливай молоком, коли своего мало, — журила Надя. — Да мой почаще, он у тебя от грязи спрел.

— Слухаю, матушка, слухаю, — со вздохом говорила Арина, подпёрши щёку рукою. — Вот ворочусь, вымою.

— Барышня, а Лизке моей прикажешь всё-таки полынь пить? — осведомилась другая баба.

— Разве не унимается?

— Нет, слава те Господи, ворогуша бросила, только силушки совсем нет; ноги, руки как плети стали.

— Попой ещё полынью дня три, да приходи ко мне сказать. А что, Марфа, муж твой перестал пьянствовать да колотить тебя?

Все бабы громко засмеялись.

— Ишь, барышня наша всё знает!

Марфа засовестилась.

— Что ж делать, барышня! — с притворной кротостью ответила она. — Нашего брата не учить, так и добра не будет. Он мне не чужой, а муж. Ему закон велит жену разуму учить. Говорится: муж бьёт — тело радовается.

— Ты бы сама его лучше разуму учила да деньги прятала; так у вас бы во дворе порядок был, а не разоренье.

— Вот барышня умница, дело говорит, право, дело! — поддержала Надю высокая баба грубым и решительным голосом. — Я свово дурака так-то поучила раза два емком по боку, так он бросил бабьи кросна из клети по кабакам таскать.

Бабы засмеялись, загалдели каждая своё.

— Матушка-кумушка, здравствуйте, — раздался около Нади новый голос, и молодая румяна баба в ярком французском платке, с рогами на голове, протиснулась сквозь народ, сопровождаемая молодым парнем с розовой косынкой вокруг шеи, и полезла целоваться с Надею.

— Здравствуй, кума, здравствуй, кум! — ответила Надя, обмениваясь громкими поцелуями с молодухою и потом с парнем. — Как поживаешь? Довольна ли своим муженьком?

— И-и, сударыня-матушка, — бойко ответила мододуха, хитро посматривая на мужа. — Мужья, известно, всегда ласковы на первинках; теперича-то жизнь сладка, каково после будет, когда старая стану да беззубая. — Потом она прибавила другим, более серьёзным голосом: — Нет, барышня, клепать незачем, такого-таки мужа, как мой Африкан Савич, поискать… Уж так-то меня, глупую, почитает и покоит, что и говорить нечего.

— Так и следует, — уверенно поучала Надя молодого мужа. — А как он станет у тебя баловаться да тебя обижать, приходи к куме, я его поучу тогда!

— С чего ж я стану обижать, — конфузливо и радостно бормотал молодой парень, переминая в руках новую шапку и с торжеством посматривая на красивую жену. — Она у меня баба ничего, справная.

— А жив мой телёночек?

— Жив, матушка, жив. Такой шустрый стал, брыкается, в избе хоть не держи, всё перебьёт, уж стала его с зеленчуками на траву пускать.

— И белохвостенький жив.

— Захворал что-то, родимая; под глоткою опух сделался, боимся, пропадёт.

— А ты бы дала мелу с желтком…