Чернозёмные поля - [17]

— Хорошо, Силай Кузьмич, если вы говорите, что нельзя без закладной, я согласна… По рукам! — сказала она в приливе решительности.

Татьяна Сергеевна положила свою пухлую белую ручку на корявую, как сапожная подмётка, руку Лаптева. Ей казалось при этом, что она умеет необыкновенно хорошо обращаться с простыми людьми и знакома со всеми уловками торговой практики.

— Закладную и неустоичную запись на шесть тысяч рублей, — пояснял между тем Силай Кузьмич, держа в своей грязной лапе руку генеральши.

— Какую это неустоичную запись? — с смутным замиранием сердца спросила Татьяна Сергеевна.

— А это уж всегда так, по закону! Коли закладная, так и неустоичная запись. Без того нельзя. Это только пишется так, для острастки. На год, мол, берёшь, отдавай через год, не зевай.

— Ну, ну, делайте, как знаете, Силай Кузьмич, я объявила вам, что не знаю ваших канцелярских тонкостей, — с неудовольствием ответила генеральша, полагавшая, что с её стороны должно быть больше великодушия и доверчивости, чем со стороны этого грубого мужика. — Я верю вам, как доброму соседу, и надеюсь, что вы не захотите без нужды стеснять меня.

— Зачем притеснять? Дело соседское. Плати себе исправно проценты, мне и горюшки мало! Хоть сто лет держи.

— Ах да, а какой процент? — спохватилась вдруг Татьяна Сергеевна так торопливо и тревожно, что даже Силай Кузьмич ухмыльнулся.

— У меня, барыня, положенный процент, как в казне. Рубль в месяц с сотни — вот и всё! Я ведь не то, что ростовщик какой, не из нужды даю, а по знакомству, для хорошего человека.

— Это сколько же в год выходит с шести тысяч? — совершенно смутившись, спрашивала генеральша.

— Не много выходит, деньги не велики, только семьсот двадцать рублёв. Только ты уж, матушка, в закладную пиши побольше земли; тебе ведь всё равно, а мне-то покойнее… Ровно у тебя пустошь есть, как раз к моей меже; там, должно, двести пятьдесят, не то триста десятин, не упомню; ты и помести её в закладную. Волковка, кажется, прозывается?

— Ах, это где берёзовый лес? — вскрикнула со страхом Татьяна Сергеевна.

— Да, кажись, там есть лесишко, — говорил словно нехотя, Лаптев. — Так себе, дрянненький, кое на кол, кое на слегу вышел, бревна-то, пожалуй что, и не выберешь, слава только, что лес! Весь дровяной.

— Помилуйте, Силай Кузьмич, я хорошо помню свою Волковку, — горячилась генеральша. — Это всегда был мой любимый лес. Бывало, мы там чай пили при покойном муже, когда ещё была пасека. Там прекрасный, очень толстый лес, и его очень много.

— Да нешто я его съем, твой лес-то? — захихикал Силай Кузьмич шутливым тоном. — Эх, барынька, барынька бедовая! Право, с тобой горе… Лес весь твой останется, много ли его там, или мало, я его не угрызу… Не в продажу идёт, слава Богу, а в закладную; что ни напиши, оттого не убудет. Поладили, что ли?

Силай Кузьмич попытался встать.

— Ну, Бог с вами совсем, скупой сосед! — шутила генеральша, не любившая долго оставаться под гнётом сомнений и опасений. — Авось Бог милостив, мы с вами не перекусаемся из-за этих несчастных шести тысяч. Вот разживусь со своего нового хозяйства, сама вам взаймы буду давать… и уж без всяких процентов! — любезно добавила Татьяна Сергеевна.

— Пошли Бог, пошли Бог, — машинально твердил Силай Кузьмич, отыскивая шапку.

— Нет, этак уж не по-русски, не по христианскому обычаю, — заговорила Татьяна Сергеевна, вся ожившая после окончания всегда тяжёлого для неё делового разговора. — Надо соседского хлеба-соли откушать.

— На том спасибо, матушка, а только не время, человек нужный ждёт, заезжий.

— Ну, хоть закусите что-нибудь, рюмку водки выпейте.

Татьяна Сергеевна позвала человека. Силай Кузьмич видел, что дело было улажено, а после дела он не прочь был покалякать о разном вздоре, которого не любил припутывать не к месту. Весь разговор господ, который ему часто приходилось слышать, толки об обществе, о политике и даже о хозяйстве, он относил к этому вздору, потому что из него не выходило ровно ничего. Беседа за чаем в трактире с московским купцом, приехавшим закупить крупчатку, воловьи кожи или пеньку, — это была другая статья для Силая Кузьмича. Он не жалет просидеть за такою болтовнёю часа два лишних, потому что от этого лишнего часика могла зависеть лишняя копеечка, а то и две на пуд.

— Важные шпалерцы! — говорил теперь Силай Кузьмич, неуклюже расхаживая по коврам гостиной и без церемонии оглядывая стены, потолки и мебель. — Небойсь всё из Петербурга навезла! Почём брала?

— Право, не помню, добрейший сосед… Я на это глупая, сейчас забуду, — улыбалась генеральша.

Силай Кузьмич между тем мазал пятернёю по медальонам французских обоев самой нежной краски.

— Ишь ведь, дошли! — покачивал он головою. — Я вот тоже горницы четыре бумажками обклеил, так те не подойдут… Дюже малёваны и чистоты такой нет… потому что нашего российского изделья.

Лидочка вошла в комнату, причёсанная и прибранная.

— Вот дочь моя, Силай Кузьмич, тоже соседка ваша. Лиди, это Силай Кузьмич Лаптев, знаешь, наш сосед в Прилепах.

Силай Кузьмич осклабился всем своим червивым зевом, когда увидел неожиданно вошедшую Лидочку. Даже у этого толстокожего корявого зверя невольно взыграло сердце при виде молодой, только что распустившейся красоты.