— Если только сказанное тобою не ложь, — отвечал офицер, то вели мне сейчас приготовить там постель. — Увидим, покажется ли твой выходец с того света. Думаю, что у него на этот раз пропадет охота шутить, и я докажу вам, как вы глупы. Если же кто явится, то не погневись, пистолеты мои стреляют метко. Помни, хозяин! Уговор паче денег.
Напрасно старался хозяин уговорить лихого улана. Встав с гордым видом, он закрутил усы, взял со стола пистолеты, привинтил покрепче кремни, переменил на полках порох, попробовал заряды, что все делалось при изумленных и молчаливых зрителях с некоторой торжественностью; потом приказал нести за собой свечу в неприступные комнаты, взял саблю, надел фуражку и повторил опять хозяину:
— Смотри ж! чтоб мне не быть виновату, если кого порядком попотчую: шутки-то по ночам плохи.
С замешательством и неохотно повиновался трактирщик повелительному голосу улана. Но хозяйка, мало обращавшая до этого времени внимания на знакомое ей дело, теперь вдруг хотела было загородить мужу дорогу и закричала:
— Что ты, Петрович! В уме ли ты, али нет? Видано ли? У тебя жена, дети, — ты бы сперва об этом подумал. Ну, пусть уж хоть работник несет свечку, коли его милости так захотелось; а не то, как ему Господь поможет, он и сам справен будет.
Тут она опять вцепилась было за полу мужнина кафтана и никак не соглашалась отпустить в такое опасное путешествие; но, как известно, что гг. военные шутить не любят, то хозяин, волею или неволею, а должен был взять в одну руку свечу, а в другую ключ и идти с работником впереди, освещая дорогу.
Давно не отворявшаяся дверь, осевшая на пороге, тяжко заскрипела; вошли в комнату, из которой понесло пустотою; хозяин и работник крестились трехперстным сложением. На полу, правда, чисто смазанном, лежала упавшая с потолка белая глина; а на окнах, всегда запертых, и в углах косяков висели длинные паутины с навязшими в них мухами и комарами. Довольно просторная изба эта была от печи к стене перегорожена досками, что значило — две комнаты. В меньшей стояло что-то похожее на кровать с веревками и лежал опрокинутый столик; на нем поставили свечку.
Офицер, во время приготовления постели, подпалив недокуренную трубку, ходил в передней и дымом турецкого табаку очищал тяжелый воздух, и насвистывал порою знакомые мазурки. Потом, обратясь к хозяину, назвал его простаком, что он не указал прежде этих покоев, где бы он был давно как нельзя лучше. Трактирщик кланялся, потряхивал головой и, пятясь за дверь, приглаживал волосы, потому что уже недалеко оставалось до полуночи. Когда исчез последний клок хозяйской бороды, офицер вынул часы: было десять.
Войдя в будущую свою спальню, он снова пересмотрел свои пистолеты, которые можно было во всякое время достать с столика рукою. Потом, не рассудя раздеваться, потому что там несколько было сыро и даже холодно, бросился в старом, дорожном сюртуке на постель с огромной ситцевой подушкой, в знак почтения препровожденной сюда верхом на работнике.
Однако ж, как будто что-то вспомнив, встал, оглядел оконницы, накинул крючок на дверь, заглянул под печную трубу, и, таким образом, обошедши рундом[7] все притоны, откуда опасался воров, маршировал к постели. Легши, он доказывал себе, что ни нечистой силе, ни ворам делать у него нечего: сентябрьская треть уже прошла, а до генварской пока еще было далеконько. Во всяком, однако, случае он приготовился порядком встретить, если, сверх ожидания, вползет к нему какое несчастие. Долго он еще курил трубку; свеча оставалась гореть на целую ночь.
Все утихло. Сентябрьская ночь тянулась едва заметно. Буря перестала, и только ветер высвистывал осенние песни в окнах и щелях опустевшего жилища. Стук соседних дверей тоже прекратился — в корчме все уже спало. В степи завыл волк. Голова молодого человека обнялась мечтами; думы его ушли далеко, понеслись воздушные…
«Ах, если б она так любила, как я, если б я мог надеяться…»
Около этого вились его надежды, его желания. Полуопущенные веки становились тяжелее; трубка выпала; темные, неясные грезы начали мешаться с мыслями, он стал засыпать… Вдруг стоявший подле столик так треснул, что ангел сна робко отшатнулся от изголовья: улан проснулся. Первым движением его было тотчас схватиться за пистолеты, но, одумавшись и оглядясь, он опять положил их. В комнате было пусто. Однако он осмотрел еще пристально дверь передней комнаты.
Треск лопнувшей столовой доски мог произойти от перемены температуры, погоды и других известных причин, о чем не преминул подумать и офицер; но надобно признаться, что с этих пор он стал менее покоен; особенно, когда, вслушиваясь, он начал различать какой-то глухой шорох, ворчанье и даже дыхание в темной комнате. По нему пробежал мороз: напрасно старался он уверить себя, что это игра встревоженного воображения или что-нибудь другое… Нет, он слышит внятно глубокий вздох. Тут кровь кинулась ему в лицо и он, схватя пистолет, закричал изменившимся голосом:
— Ну-ка, любезный, показывайся, да попроворней, — и чур из-за угла не стрелять!
Ответа не было; по-прежнему все стало тихо. Не знаю, почему вызывающий не хотел взять свечу посмотреть, какой шум его встревожил. Оставаясь несколько минут в принятом положении, он присел на кровать и думал: «Видно, у этого подлеца нет огнестрельного оружия; рука презренного убийцы надежнее употребляет нож. Однако ж, черт возьми, пора бы взять покой! Обойду снова все углы».
