Чернокнижник Молчанов - [12]

— Рымский.

После минутного молчания голос ответил:

— Какой рымский!.. Что они, прости, Господи, Ельзевулу молятся. Бывал я в Кремле: образки у всех, а у ротмистра на стене распятье.

Опять умолк голос.

— Ельзевул, — сказал другой голос, — это выходить… Так. Выходит, это…

— Диавол и выходит, — сказал прежний голос.

Послышался шорох, и сейчас новый голос произнес неуверенно и будто боясь обидеть этим рассказывавшего:

— А ты бы… ты бы как по-другому. Сказывают, не хорошо это. Не хорошо… Сказывают, он сейчас и тут.

— Поди, молитва есть? — раздался еще новый голос.

— От его?

— От его.

— Известно, есть. Молитва ото всего есть. Как же: «Да воскреснет Бог», — ответили сразу трое или четверо, и их голоса смешались и перепутались между собою.

Вдали завизжали полозья.

Стрельцы заговорили вперебивку:

— Еще кто-то.

— Опять…

— Пущать теперь, аль нет?..

— Сказано: в строгости быть, не пущать.

— А как не пущать, когда один салтыковский, а этот, может, еще чей…

— Что, как опять он?

— Городи еще.

В последнем голосе слышалась тревога.

Стрельцы стали подыматься.

Один из них, подымаясь, взял секиру и пошел с ней к рогаткам. Полозья на морозе визжали звонко.

Стрелец, направившийся к рогаткам, сказал оттуда несколько секунд спустя:

— На тройках валят. Гляди, братцы, теперь как бы и то чего не вышло. Фитили зажгли бы.

И вдруг повернулся, и пошел обратно к тому месту, где сидел и где остался лежать на снегу его мушкет.

Идя, он сказал:

— Кабы не воры… Кому в ночь…

И, кряхтя, нагнулся за мушкетом.

И остальные стрельцы тоже нагибались и брали мушкеты.

Мушкеты были фитильные.

Они стали зажигать фитили у запалов, выгребая из костра угольки, кто прямо руками, кто веточкой.

Потом все направились к рогаткам, переговариваясь на ходу:

— Еще сколько их там?

— Небось, не двое и не трое, когда на двойках, тройках…

И еще говорили что-то. Голоса раздавались невнятно. К скрипу и визгу саней теперь примешались крики едущих на них. Сначала ничего нельзя было разобрать в этих криках, а потом стало слышно:

— Отпирай улицу!..

— Эй, ироды!

Топотали лошади. Один из стрельцов сказал:

— Сбруя с набором. Ишь звякает.

Сквозь топот лошадей, сквозь скрип полозьев, когда на санях переставали кричать, доносилось мерное позвякивание,

как обыкновенно звякает сбруйный набор при быстрой езде.

— Держись, братцы! — закричал вдруг во весь голос старший стрелец, тот самый, что рассказывал, как патриарх кого-то выгнал из церкви.

Выставил вперед левую ногу, отставил правую и поднял мушкет к плечу.

Передния сани были теперь всего в нескольких шагах. Лошади храпели и тяжело дышали. Кто-то высокий стоял на санях с чем-то блестящим в руке.

Разом закричали теперь и в санях, и стрельцы у рогаток:

— Стой! Чьи вы?

— Отворяй улицу!

— Пропускайте, иродовы души!

— А приказ слыхали?

— Может, вы воры?

— Кто? Мы! Ах, ты! Да я тебя самого за бороду в приказ.

Стрельцы разглядели теперь, что у высокого человека, стоявшего в передних санях, в руках пистолет с медным стволом.

Лошади остановились сами, но так близко около рогаток, что их морды оказались с той стороны рогаток. Одна рогатка затрещала.

Стрелец, стоявший за этой рогаткой, замахнулся на лошадь прикладом. Она подалась к саням, поджимая зад. Сидевшие в санях нахлестывали лошадей концами вожжей и кнутом. Но они вместо того, чтобы опрокинуть рогатки, стали пятиться и почти вылезли из хомутов.

Стоявший в санях человек выпрыгнул на снег и побежал к рогаткам.

— Кто тут старшой? — крикнул он. — А узнал! — через минуту опять прозвучал там его голос.

Старший стрелец, который не успел назвать себя, как его схватила за бороду рука в шелком расшитой перчатке откинулся, отведя назад и руку с мушкетом, чтобы не выстрелил как-нибудь.

— Батюшка, отец родной! — вскрикнул он, стоя там с отведенной назад рукой с мушкетом и с запрокинутой головой.

Его тулуп сполз с одного плеча, сполз потом и с другого и свалился на снег.

Дергая его за бороду, боярин, — ибо это был он, — продолжал кричать;

— Своих перестал узнавать! Мало я тебе переплатил за одну эту неделю. Молчанов сейчас тут проехал? Знаешь его?

— Как не знать. Точно и в кости поиграть… Да он, должно, домой…

— Проехал?

— Проехал сам третей! Только те, должно… Один-то, должно, холоп. Да и другой, должно, тоже холоп.

Боярин оставил его и побежал обратно к саням.

— Отпирай! — крикнул он, вскакивая в сани.

Глава X.

Молчанов сидел за столом в маленькой душной комнатке и примачивал намоченной в вине тряпкой рану на щеке.

Тряпка была красная от крови и вино в медной, с двумя ручками на высокой точеной ножке, чаше тоже покраснело.

Будто в чаше было налито не вино, а кровь.

В подсвечнике о трех рожках из зеленой бронзы, цвет которой походил на старую плесень, в одном из рожков горела красная восковая свеча.

Против Молчанова стояла девушка, та, что встретилась ему на лестнице в боярском доме.

Одета она была по-польски, в платье с узкой талией и небольшим вырезом на груди. Рукава доходили только до локтей и оканчивались здесь кружевами. На обеих руках было по широкому золотому браслету.

Но богатого на ней только и были эти браслеты. Платье было из дешевой материи, не новое и не вполне чистое.