Чернокнижник Молчанов - [11]

Дворяне все были моложе его, а иные — моложе почти вдвое. Он назвал их ребятами именно потому, что они были моложе его.

Опять он сказал, гладя на них, как они подпоясывались и пристегивав ли к поясам сабли:

— У кого есть пистоли, обязательно захватить.

Он на них не надеялся особенно… Какие они рубаки! Эх!..

И тут он вспомнил как назад тому с полгода гулял с двумя тушинскими сотниками с Северской Украины.

Вот те действительно рубаки.

Но он сам еще не сказал, зачем они ему нужны.

А это нужно было сказать.

Молчанов сейчас у отца был, — начал он и, видя, что кое-кто, услышав это имя, повернулся к нему и перестал подпоясываться и застегиваться, крикнул:

— Одевайся! Одевайся!

И вдруг, вспомнив про что-то, сорвался с места, подошел быстро к двери, ведущей во внутренние покои, толкнул ее ногою и, когда она распахнулась настежь, прокричал, стоя на пороге:

— Эй, мамка! Девки! Кто там? Живо сюда!

«Сенные девушки» помещались в нижнем «ярусе», а мамка жила наверху вместе с боярыней. Но сейчас и она была внизу. Он сам ее послал туда, чтобы она живо сгоняла какую-нибудь из девок в людскую избу за кучером, а сама принесла из погреба пять бутылок хранившегося там крепкого аглицкого вина.

В глубине коридора захлопали двери и зашлепали босые ноги.

Он крикнул:

— А мамка?

В погребе, — ответили женские голоса, и шлепанье ног прекратилось.

— Скажи, чтобы…

Но опять хлопнула дверь в коридоре, и он, оборвав слова, крикнул снова:

— Мамка, ты?

— Я, — сказала мамка в коридоре.

— Неси сюда!..

Он отошел от двери и пошел к столу обратно.

Вино мамка принесла в снятом с головы платке, и на её волосах таяли несколько пушинок снега.

Он заметил это и спросил, взяв одну из бутылок, в то время, как она держала перед ним платок за концы:

— Снег пошел?

— Так, чуть, — ответила она, — может, к утру наметет…

Он нахмурился, держа бутылку горлышком над краем стола, прикусил губу и сдвинул брови…

Глядя в глаза мамке, он сказал негромко:

— Говорят, раз он так ушел: напустил метель…

И тут же отбил горлышко бутылки, ударив им о стол: он, когда была спешка, откупоривал бутылки именно так.

— Подходи, — сказал назад через плечо и, опять поглядев в глаза мамке, также негромко произнес:

— А?..

— Лучше брось, — сказала та. — Ну его.

Он подумал не больше секунды и крикнул:

— Дайте-ка ковш!

И когда один из дворян поставил на стол ковш, вылил туда вино сразу все из бутылки, перекрестился и стал пить, все больше запрокидывая голову, пока в ковше не осталось ничего.

Тогда он поставил его на стол и вытер рукой намокшие усы.

— Подь-ка сюда, — сказала ему мамка, призывно мигая ему глазами. Он пошел за ней к двери в коридор, которая осталась отворенной. Он вышел в коридор. Но он за нею туда не последовал.

— Все одно поеду, — сказал он.

— Брось…

— А разве я, когда бросал что задумал?

Дворяне сзади него, уже совсем одетые, откупоривали бутылки и поочередно пили из ковша.

Он им крикнул через плечо:

— Одну мне на дорогу!

— Ой, брось, — сказала опять мамка. Он вынул из кармана свой огромный пистолет и показал его мамке.

— Видала?

И скрипнул зубами.

Чтобы он, собачий сын, да владел нашими людьми. Я не я буду, если не расколочу ему голову как горшок.

Стукнула выходная дверь.

— Лошади готовы, — сказал в дверь голос.

— Прекрасно, — сказал боярин, наклоняя голову.

Мамка его перекрестила.

За выходной дверью слышно было, как фыркали лошади и скрипел на крыльце снег под чьими-то ногами.

Глава IX.

У костра, горевшего на улице возле рогаток, перегораживавших улицу, грелись человек пять стрельцов в овчинных нагольных тулупах, накинутых на плечи поверх длинных ватных синих кафтанов.

Стрельцы никак не были похожи на военных людей, и их скорее можно было принять за приезжих из деревни и не нашедших где остановиться на ночь.

Но на снегу, на котором они сидели на корточках, высунув руки из-под тулупов и держа руки над огнем, лежали алебарды и мушкеты.

У них что-то кипятилось на костре в закопченном чугунном котелке, и один из них что-то резал кривым коротеньким ножом на разостланной на снегу рогоже.

Когда пламя костра разгоралось ярче, оно озаряло клубы дыма, поднимавшегося от костра, и играло на широких лезвиях алебард, на кольцах, которыми были окованы их древки, и на толстых и длинных стволах мушкетов. В дыму, поднимавшемся от костра, взлетали красные искры и тухли.

Слышался голос, что-то рассказывавший так, как рассказывают сказки: не очень громко и монотонно. Но нельзя было определить, кто рассказывал: стрельцы сидели кучкой близко один от другого и воротники их тулупов были подняты и скрывали совсем их лица.

Повествующий голос в этой кучке стеснившихся у костра людей раздавался глухо, будто за стеной.

Голос говорил:

— …И прямо так и сказал: «уходи вон»; сколько народу было, все слышали. Салтыков подошел, поди, первый.

— Отче патриарх, благослови.

— Благословил. А после того: глядь, кто за ним и, кто дальше. Человек их с десяток было. Увидал его.

— А ты, — говорит, — не скверни храма и пошел вон.

— Значит, правда, — сказал другой голос. — А! Что делается-то. И когда это видано… Значит, как же он теперь ихний закон принял?

— Чей ихний? — сказал прежний голос.