Чернобыль: История ядерной катастрофы - [97]

.

Кроме того, он искренне верил в мощь советской науки и в безопасность ядерных реакторов, в создании которых участвовал его институт. Всего за два года до Чернобыльской аварии Легасов доказывал их преимущества в печати: «Можно смело сказать, что ядерная энергетика наносит существенно меньший ущерб здоровью людей, чем равная по мощности энергетика на угле <…> Специалисты, конечно, хорошо знают, что устроить настоящий ядерный взрыв на ядерной электростанции невозможно, и только невероятное стечение обстоятельств может привести к подобию такого взрыва, но не более разрушительному, чем артиллерийский снаряд». Создавалось впечатление, что Легасов послушно вторит генеральной линии партии и официальной позиции отрасли. Вера в безопасность реакторов словно бы досталась ему в нагрузку к должности первого заместителя академика Александрова. Евгений Велихов, его коллега и соперник как по институту, так и по работе на Чернобыльской аварии, позже рассказывал, что Легасов не участвовал в разработке реактора и не понимал физики происходящих в нем процессов. А один титулованный физик назвал его «мальчиком с далекой химической окраины». Легасов, кроме всего прочего, продвигал РБМК, потому что первому заместителю директора института это полагалось по должности[401].

И в институте, и в Чернобыле Легасов всегда был на переднем крае, демонстрируя, помимо веры в советский строй, умение руководить и готовность жертвовать собой. «Легасов был там единственным грамотным человеком, – говорит, вспоминая чернобыльские дни, его украинский коллега. – Он лез всюду. В первые дни побывал на „этажерке“ (трубе АЭС). Он боялся радиации – ее все боятся. Но он должен был иметь моральное право посылать других и потому первым шел сам». Легасов очень скоро понял, что Советский Союз столкнулся с катастрофой общемирового масштаба. Что на карту поставлены жизни миллионов людей, а то и всего человечества. Ради спасения людей он без малейшего сомнения поставил под удар собственные жизнь и здоровье. Как и многие специалисты, приехавшие в Чернобыль примерно в одно время с ним, Легасов на первых порах не вполне отдавал себе отчет, какой опасности подвергается, но вскоре осознал это яснее всех[402].

Как и многие на Чернобыльской АЭС, Легасов сравнивал ситуацию после ядерной аварии с Великой Отечественной войной. При этом он не ограничивался мифологизированным пропагандой образом войны, уподобляя самоотверженность чернобыльских ликвидаторов жертвенной отваге бойцов Красной армии. Легасов говорил и о том, что советская система была не готова ни к той, ни к другой катастрофе – ни к ядерной аварии, ни к нацистскому вторжению летом 1941 года. «На станции – такая неготовность! – вспоминает он свое первое впечатление об АЭС. – Такая безалаберность! Такой испуг. Как сорок первый год. Точно. Сорок первый год, да еще в худшем варианте. С тем же „Брестом“, с тем же мужеством, с теми же отчаянностями, но и с той же неготовностью»[403].

Будучи главным научным советником правительственной комиссии, Легасов отвечал за важнейшие решения, принятые комиссией в первые, критические сутки после аварии. Именно он предложил завалить реактор тоннами песка, глины и свинца. Ценой здоровья и зачастую жизни вертолетчиков задача была выполнена, но некоторые коллеги Легасова посчитали, что все это было пустой тратой человеческих жизней и материальных ресурсов. Насыпанный над «жерлом» реактора холм не помог уменьшить радиационные выбросы и, как многие считали, только увеличил вероятность перегрева реактора и повторного взрыва. Легасов до конца отстаивал свою правоту, но Чернобыль не только подточил его физическое здоровье – полученная им доза многократно превышала считавшиеся максимально допустимыми 25 рентген, – но и внушил тяжелые, навязчивые мысли о том, что по его вине рисковать жизнью и здоровьем были вынуждены другие люди[404].

Работа над докладом, который в августе 1986 года был представлен в Вене на конференции МАГАТЭ, воодушевила Легасова и заставила поверить, что он сумеет повысить безопасность советских атомных станций. Однако прием, оказанный ему по возвращении из Вены, совершенно обескуражил ученого. Официальные лица были недовольны тем, что он рассказал, на их взгляд, слишком много лишнего о советской ядерной программе. Недовольство выражали не только партийные начальники, но также – что было гораздо чувствительнее для Легасова – руководители ядерной промышленности и коллеги по Курчатовскому институту, которые считали его предателем. Легасов, со своей стороны, был уверен, что поступил правильно и действовал на благо своей страны и всего мира. В узком кругу он даже сожалел о том, что был слишком сдержан и сказал не всю правду. В своем венском докладе Легасов объяснил аварию почти исключительно ошибками персонала и не стал упоминать о недостатках конструкции реактора, из-за которых ситуация, чреватая серьезной аварией, вылилась в ядерную катастрофу[405].

Первые симптомы лучевой болезни Легасов почувствовал летом, во время подготовки доклада для конференции МАГАТЭ. Согласно официальной справке, доза облучения, полученная Легасовым, составила 100 бэр. Какой она была на самом деле, не знал ни он сам, ни лечившие его врачи, потому что в Чернобыле, направляясь на самые опасные участки, дозиметра с собой он не брал. В ноябре 1986 года он получил приглашение на трибуну Мавзолея, чтобы оттуда вместе с членами политбюро приветствовать парад в честь годовщины Октябрьской революции. Такое приглашение было высочайшей честью для любого советского ученого, но из-за недомогания Легасов не смог им воспользоваться. Его жена Маргарита начала записывать симптомы в дневник: тошнота, головная боль, непроходящая усталость. Анализы показывают повышенное содержание лейкоцитов в крови.