Черно-белое кино - [25]

это шершавое

ощущенье смычка,

это воспоминанье

о чем-то,

что не случилось?

«Была зима, как снежный перевал…»

Была зима, как снежный перевал,

с дымком жилья, затерянным в провале.

Но я в ту пору не подозревал,

что я застрял на этом перевале.

Была такая длинная зима,

когда любой вечернею порою

уже легко – сойтись горе с горою

и очень трудно не сойти с ума.

Была зима,

и загородный дом,

где в сумерках мерцает телевизор

и где гудит огонь,

бросая вызов

метелям,

снегопадам,

январю —

всему, что нам на головы свергалось.

Дни прибывали

по календарю.

К пяти часам у нас уже смеркалось.

Когда в окно вползала чернота

и все предметы делались иными,

я видел,

как подводится черта

под нашими усильями дневными,

под нашей каждодневною тщетой.

А ниже,

оставаясь за чертой,

тянулась цепь таинственных пометок,

и лес напоминал строеньем клеток

и всей своею сущностью прямой,

что он не только современник мой,

но и другого века однолеток,

и он другие помнит времена.

Графический рисунок голых веток

напоминал при этом письмена

давно существовавшего народа.

А я еще задач такого рода

не знал,

я перед ними пасовал

и то и дело путался в ответах.

Да и мороз к тому же рисовал

на стеклах непонятные узоры

и всякие загадывал загадки,

которых я разгадывать не мог,

хотя и упражнялся регулярно.

А утром снова

тоненький дымок

стоял над крышей перпендикулярно,

и даль передо мной была бела,

и жизнь моя передо мной была

как на ладони вся,

как на экране,

и можно было с легкою душой

перечеркнуть написанное ране,

переписать строку или главу,

которая лишь сдавленно звучала,

перемарать постылый черновик,

и даже сжечь,

и все начать сначала.

Сон о дороге

И еще такой я видел сон.

Люди,

их несметное количество,

все, кто жил на свете до меня,

двести поколений человечества,

в отблесках закатного огня

по дороге

шли

мимо меня.

Люди эти, малы и велики,

выходя из тьмы своих веков,

на себе несли своих богов

темные таинственные лики,

свои стяги и свои вериги,

груз венков своих,

своих оков,

книги своих пастырей

и книги

вольнодумцев и еретиков,

древние орудия познанья,

множество орудий для дознанья

и для целей всяческих других,

чаши для куренья фимиама —

словом, все,

с чем шла когда-то драма

их страстей и верований их.

Как ее разрозненные звенья,

времена смешав и поколенья,

шли передо мною Брут и Цезарь

и Марат с Шарлоттою Корде,

армии афинян и троянцев,

якобинцев

и преторианцев,

Азия бок о бок и Европа,

вперемежку Рим и Карфаген.

И почтенный киник из Синопа,

седовласый старец Диоген,

выступив на миг из полумрака,

поднял свой фонарик над собою

и сказал мне строго:

– Для чего! —

И подобно греческому хору,

тысячи людей одновременно

выдохнули разом:

– Для чего! —

Кто-то рявкнул басом:

– Ты ответишь! —

И шепнули рядом:

– Ты все скажешь!

Ты нам головой своей ответишь,

если ты не скажешь —

для чего!.. —

Я хотел ответить,

я пытался,

я кричал,

но звук терялся где-то —

как всегда во сне бывает это,

вымолвить не мог я ничего.

А меж тем

поток уже кончался,

край его вдали обозначался,

и, венчая шествие, качался

одинокий факел позади.

И тогда

над темною дорогой,

где шаги едва уже звучали,

преисполнен гнева и печали,

трубный глас раздался:

– Проходи!!! —

И тогда пошел я вслед за ними,

как в конце военного парада

с площади уходят музыканты,

завершая шествие его.

А потом дорога опустела,

лишь трава

тревожно шелестела,

и звезда полночная блестела,

грустно вопрошая:

– Для чего?

Тревожное отступление

Я выдохся. Кончился. Всё. Ни строки.

И так я, и этак – и всё не с руки.

Река замерзает, и ветер с реки.

Пора ледостава, и время бесптичья.

И в голову лезут одни пустяки.

Одни пустяки начинают меня

тревожить —

ну, скажем, вопросы величья,

забвенья и славы,

наличья врагов,

а то – еще лучше —

вопросы наличья

долгов перед кем-то и просто долгов,

а то еще – тоже —

вопрос безразличья

влиятельных критиков,

узких кругов,

от коих зависят вопросы величья,

а также вопросы наличья долгов.

Вот ход моих мыслей. Примерно таков.

Я выдохся. Кончился.

До неприличья,

до ужаса даже – пуста голова.

С трудом вспоминаю простые слова.

Совсем задыхаюсь от косноязычья.

Но после бессонницы ночь напролет,

когда уже, в лестничный глядя пролет,

решаю —

а что, если вниз головой? —

внезапно я звук различаю живой,

шуршанье и клекот, как будто бы птичья

гортань прочищается. Тронулся лед!

И что-то случилось. Почти ничего.

Всего только дрогнули чаши весов.

И ключ повернулся. И щелкнул засов.

Но это,

возникнув бог весть из чего,

моих журавлей предвещало прилет.

(Вот тут и поди разберись, отчего,

откуда все это начало берет!)

Но клекот, шуршанье, и сдавленный зов,

и множество смутных еще голосов…

Да что же случилось? Пока ничего.

Но тронулся, тронулся, тронулся лед.

Теперь не пытайтесь тягаться со мной!

Нет, вам не подняться теперь до меня!

О господи, что ж это было со мной?

Неужто и впрямь начинали меня

серьезно тревожить вопросы величья,

забвенья и славы,

наличья врагов,

а то – еще лучше —

вопросы наличья —

ну, словом, весь этот набор пустяков?

Нет, дудки! Ищите себе дураков!

Моих журавлей начинается лет!

И ветер охоты подул на листы,

и пороховницы мои не пусты,

и ход моих мыслей сегодня таков,

что впору с богами соседствовать мне!

Да что там – с богами! Я сам из богов!

Движенье созвездий и ход облаков

решительно благоприятствуют мне.