Черно-белое кино - [24]

хотя,

на первый взгляд,

и беспричинной.

На остановке где-нибудь конечной

старушка из автобуса выходит.

Ах, город,

эти новые дома,

керамика,

стекло

и алюминий!

Какая пестрота и легкость линий

в меняющихся контурах его,

какая гамма цветосочетаний!

Здесь для примера я бы показал

Центральный, скажем, аэровокзал

или Дворец

для бракосочетаний,

куда подъехал свадебный кортеж

с девчонкою в одежде подвенечной…

Но вот картина грусти бесконечной,

когда старушка площадь переходит.

Ах, город,

всё куда-то он спешит,

торопится на ярмарки,

на рынки,

на свадьбы,

на рожденья,

на поминки,

проглатывая прессу на ходу,

прижав к себе попутные покупки,

нет-нет еще косясь на мини-юбки,

как бы стыдясь,

что снова уличен

в приверженности к моде быстротечной…

Но вот картина грусти бесконечной,

и я едва не плачу в этот миг,

когда старушка площадь переходит,

в скрещенье всех событий мировых

шагает по дорожке пешеходной,

неся свою порожнюю авоську,

где, словно одинокий звук минорный

и словно бы воробушек озябший,

один лежит на донышке

лимон.

«Завидую, кто быстро пишет…»

Завидую, кто быстро пишет

и в благости своей не слышит,

как рядом кто-нибудь не спит,

как за стеною кто-то ходит

всю ночь

и места не находит.

Завидую, кто крепко спит,

без сновидений,

и не слышит,

как рядом кто-то трудно дышит,

как не проходит в горле ком,

как валидол под языком

сосулькой мартовскою тает,

а все дыханья не хватает.

Завидую, кто крепко спит,

не видит снов,

и быстро пишет,

и ничего кругом не слышит,

не видит ничего кругом,

а если видит,

если слышит,

то все же пишет о другом,

не думая,

а что же значит,

что за стеною кто-то плачет.

Как я завидую ему,

его уму,

его отваге,

его перу,

его бумаге,

чернильнице,

карандашу!

А я так медленно пишу,

как ношу трудную ношу,

как землю черную пашу,

как в стекла зимние дышу —

дышу, дышу

и вдруг

оттаиваю круг.

Воспоминанье о дождевых каплях

Дождь проникал к нам запроста

сквозь дырявую крышу,

потолки протекали,

на них выступали желтые пятна,

кусочки известки падали на пол,

а на полу стояли корыта,

ведра, тазы, кастрюли,

и за ночь,

если дождь шел ночью,

они наполнялись мягкой

дождевою водой.

Кап, кап, кап…

Впрочем,

меня это занимало

мало.

Детский мой сон был крепок,

звуки паденья капель

мне не мешали.

Я вижу отчетливо комнату,

эти кастрюли и ведра,

расставленные в странном порядке,

как шахматные фигуры

в этой игре с дождем,

вижу паденье капель,

круги на воде

и маленькие воронки,

но, как ни стараюсь,

не слышу звука —

словно в немом кинофильме.

– Звук! – я кричу,

– звук!

И он догоняет меня,

звук пролетевшего самолета,

назойливый стук метронома,

колокол,

частые взрывы —

аж лопаются перепонки —

кап, кап, кап…

Как показать зиму

…но вот зима,

и чтобы ясно было,

что происходит действие зимой,

я покажу,

как женщина купила

на рынке елку

и несет домой,

и вздрагивает елочкино тело

у женщины над худеньким плечом.

Но женщина тут, впрочем,

ни при чем.

Здесь речь о елке.

В ней-то все и дело.

Итак,

я покажу сперва балкон,

где мы увидим елочку стоящей

как бы в преддверье

жизни предстоящей,

всю в ожиданье близких перемен.

Затем я покажу ее в один

из вечеров

рождественской недели,

всю в блеске мишуры и канители,

как бы в полете всю,

и при свечах.

И наконец, я покажу вам двор,

где мы увидим елочку лежащей

среди метели,

медленно кружащей

в глухом прямоугольнике двора.

Безлюдный двор

и елка на снегу

точней, чем календарь, нам обозначат,

что минул год,

что следующий начат.

Что за нелепой разной кутерьмой,

ах, боже мой,

как время пролетело.

Что день хоть и длинней, да холодней.

Что женщина…

Но речь тут не о ней.

Здесь речь о елке.

В ней-то все и дело.

Как показать зиму Диалог у новогодней елки

– Что происходит на свете? – А просто зима.

– Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

в ваши уснувшие ранней порою дома.

– Что же за всем этим будет? – А будет январь.

– Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю, этот,

с картинками вьюги, старинный букварь.

– Чем же все это окончится? – Будет апрель.

– Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен.

Я уже слышал, и слух этот мною проверен,

будто бы в роще сегодня звенела свирель.

– Что же из этого следует? – Следует жить,

шить сарафаны и легкие платья из ситца.

– Вы полагаете, все это будет носиться?

– Я полагаю, что все это следует шить.

– Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,

недолговечны ее кабала и опала.

– Так разрешите же в честь новогоднего бала

руку на танец, сударыня, вам предложить!

– Месяц серебряный, шар со свечою внутри,

и карнавальные маски – по кругу, по кругу!

– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку

и – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!..

Воспоминанье о скрипке

Откуда-то из детства

бумажным корабликом,

запахом хвойной ветки,

рядом со словом полька

или фольга,

вдруг выплывает

странное это слово,

шершавое и смолистое —

канифоль.

Бумажный кораблик,

елочная игрушка,

скрипочка,

скрипка.

Шумные инструменты моего детства —

деревянные ложки,

бутылки,

а также гребенки,

обернутые папиросной бумагой, —

это называлось тогда шумовым оркестром,

и были там свои гении и таланты,

извлекавшие из всего этого

звуки,

потрясавшие наши сердца.

Я играл на бутылках,

на деревянных ложках,

я был барабанщиком

в нашем отряде,

но откуда

это воспоминанье о скрипке,