Черно-белое кино - [55]

— Мы сходим и в больницу и в милицию, — решительно заявила Лёля.

— Не надо в милицию! — закричал Янек.

Пустой стол выглядел неприлично. Нюра спешно стала выкладывать из сумки заветревшуюся дорожную снедь: колбасу, плавленые сырки, помятые яйца…

— Янек, ты зачем колбасу так толсто режешь? — всполошилась Шура. — Ее же не будет.

— Можно я тогда яйцо съем? — Янек съел яйцо и потянулся за вторым…

У милиции толпился народ. Лёля достала красное удостоверение «Советский писатель», на всякий случай сказала Нюре:

— Со мной не ходи. Жди здесь.

В коридоре милиции лицом к стене стояли мужики с поднятыми руками. Стояли давно, привычно, молча. У кабинета следователя скучились плохо одетые тетки.

Лёля постучала, вошла.

— Выйдете, — не поднимая головы от письменного стола, сказал человек в тесной милицейской форме.

Лёля протянула удостоверение.

— У вас мой племянник. Бгодовский.

— А-а… Москва-а… — проворчал следовать. — Вы знаете, что он человека из окна выкинул? Зубы выбил…

— Человек избил его мать, — с нажимом сказала Лёля и добавила, усиливая картину: — Она в геанимации. А ее отец отсидел невинно двадцать лет. Ему сегодня восемьдесят…

Следователь продолжал писать с наклоном в другую сторону; морщась, открыл удостоверение…

— Старший редактор… Журналист, что ли?..

Привели «племянника», худющего смурного парня с разбитыми в кровь костяшками пальцев.

— Тетка твоя приехала, — сквозь зубы процедил следователь. — Из Москвы. Скажи, спасибо.

— Зачем вы пришли, тетя Лёля? Я вас не просил.

— Поговори мне! — рявкнул следователь.

На улице к племяннику кинулись друганы, возбужденные его геройством.

— Это они всё, — кивнул он на Лёлю с Нюрой виновато, стесняясь быстрого освобождения.

— Сейчас сдадим тебя дедушке, а дальше делай, что хочешь, — твердо сказала Нюра.

— Как вы сюда только доехали? — зло усмехнулся племянник. — Это вам просто повезло — штабной вагон. Запросто могли в тайге выкинуть. Никто бы не нашел. Да и искать бы не стали…

Последний разговор с Янеком не получился. Он затянул было волыну про жуликов и негодяев, потом резко оборвал себя:

— Я сам во всем виноват, ничего не смог. Оставляю жену и детей нищими. В этой дыре… Даже Солженицына не прочитал — боялся.

Сестры вдруг поняли, что смертельно хотят домой. Обратная дорога была бесконечная, тягучая… Что-то там, у чертовых Синих гор, случилось с сестрами. Как будто никакого прошлого у них не было, было лишь вступление к жизни, черновик. И что теперь им нужно все начинать снова…

На подъезде к Москве по вагону начали шастать вороватые картежники, вломились и к сестрам, понуждая играть.

— Вон отсюда, — вяло сказала Нюра, не отрываясь от чтения. — Достали.

Весной сестры вышли замуж.

Но это уже — со-овсем другая песня.

Иногда их тянет в Варшаву, как в молодость. Они даже собираются, но потом не едут. Варшава опустела. Сэвер на Розовой аллее — Аллее Руж — уже не живет, он давно умер. Как он там говаривал, издеваясь над племянницами: «Это вы живете в метрополии, а Варшава — маленький губернский город».

Толмач

Моя мать, Калякина-Каледина Тамара Георгиевна, до распада Союза переводила туркменов и азербайджанцев. На перекрестке веков фильм прервался, но маму по инерции чтили, и на ее юбилей из Ашхабада пришла красная правительственная телеграмма: «Уважаемая Тамара Георгиевна, Леночка Георгиевна, Сережа Георгиевич и Калякин Георгиевич! Мир вам и благословение Всевышнего!..» «Леночка Георгиевна» и «Сережа Георгиевич» — безусловно, мы с сестрой, хотя мы в то же время и «Евгеньевичи», ну а «Калякин Георгиевич» — стало быть, мамин второй муж Иванов Аркадий Дмитриевич, умерший двадцать лет назад.

Я спешил к маме, чтобы заделать телеграмму навечно в рамочку под стекло. По дороге заехал к жильцам, которым жена последние годы сдавала свою квартиру, — тихой, пожилой, интеллигентной чете Гафуровых: востоковеду Алиму и его жене с цыганско-гитарным именем Сурента. На них поступила жалоба от соседей: чета буянит.

На хозяйстве была одна Сура, воздушный зеленоглазый эльф, легкого, бесбытийного нрава. Мне нравились ее веселость, молодое остроумие, финансовая неунываемость и очаровательное кокетство. Но Суру настиг Альцгеймер, болезнь прогрессировала — она называла меня Юрой.

В квартире был погром: паркет выбит, мебель сдвинута, книги на полу. Буйствовал сын Тимур, феноменально способный марксист-философ. Недавно он резко сошел с ума и стал жить на два дома — родительский и сумасшедший. В последнем он сейчас и пребывал. Алим тоже оказался в больнице — от переживаний.

Растерянная Сура смотрела на меня виноватыми глазами, я молча топтался, не зная, что сказать. Сура, вдруг спохватившись, вручила мне увесистую книгу — Коран в переводе мужа, улыбнулась и заплакала.

Трехцветная кошка Соня косилась на меня злобно, как на обидчика: иди отсюда. Я вспомнил, как Алим деликатно просил меня купить ему письменный стол, а я отбрыкивался от ненужных трат. Значит, он все время работал на приступке, как Ленин в Разливе.

Коран я переподарил маме. Ей было с чем сравнить: существовавшие переводы священной книги казались ей невнятными, недоделанными, а последний — стихотворный — обескуражил: «Дожили… Мухаммад заговорил как Джамбул».