Черно-белое биение жизни - [2]

А если бы ты увидел хоть малую часть тех, кто на тебя при этом смотрит, ты бы умер со страху. Этим действием ты заявляешь, что тебе мало быть человеком и ты хочешь быть кем-то другим. Во-первых, чтобы перестать быть человеком, надо умереть. Ты хочешь умереть?» — Да, мне мало, — ответил я. — Но почему «умер со страху», — начал я фразу и понял, что лучше бы мне ее не договаривать, но было уже поздно — ты не выглядишь страшным, о мой собеседник. Собеседник нехорошо улыбнулся. — Хочешь, чтобы сирруф показал тебе «биение жизни»? Или так, на слово поверишь… Для меня, — продолжил я осторожно, понимая, что еще одно неосторожное слово — и я получу полным ковшом — важно, что будет, когда я стану кем-то другим. Ты понимаешь меня, о Всесильный и Грозный? Он бросил на меня мимолетный взгляд, как огонь Тофета на героя Пелевина, и я понял, что как тому был послан ответ, так мне послан вопрос. Однако — мелькнула мысль — это еще почетнее! — и я ответил на вопрос — мне важно, встречу ли я там ее. И уже произнеся это, я ужаснулся — зачем? Зачем он, который читает в сердцах, задал вопрос? Он хотел знать, осмелюсь ли я ответить?

* * *

Тора написана черным огнем по белому огню — Платон был прав, сучий потрох, проклятый родоначальник тоталитаризма — но видимый мир — это действительно тени на стене пещеры, а истинный мир написан черным огнем по белому огню, это мир любви. И если бы не было черного огня, мы бы не умирали от того… от того, что не все секунды времени твой белый огонь со мной… Но тогда мы бы мгновенно сгорели: мы живем только потому, что страдаем.

* * *

— Хорошо — помолчав, произнес мой собеседник. Такое чистое и ясное сатори — это редкость. Это удовольствие. Помнишь, что сказал Малыш Стругацких? Я кивнул — сил отвечать не было. — Ну хорошо, — после паузы продолжил мой следователь, — у меня есть еще вопрос. Я кивнул — а что мне еще оставалось делать?

— Вот ты, — назидательно продолжил мой собеседник, — вот ты читаешь запоем, музыку слушаешь, работаешь, пишешь, со мной вот беседуешь, хотя это-то вне времени… ну, в целом очень уж жить пытаешься. И, надо признать, получается. Про седьмую заповедь уж не будем, спасибо, что десятую соблюдаешь. (Все, все знает — подумал я со стыдливым восхищением, — и то, что я прелюбодеяю — как же это сказать-то правильно, блин! — и то, что стараюсь не отбивать…). Он помолчал — уж не давая ли мне время на эту мысль, хитрюга? — и продолжил — жить, одним словом, стараешься экстремально активно, а вот в конце что будет? Как функция рваться будет, представляешь?

Мне страшно думать об этом, — честно признался я. Но уклониться от вопроса я себе позволить не могу, — добавил я и замолчал. Собеседник ждал.

— Трудно при моем характере и ментальности плавно вписаться в смерть… — осторожно начал я, — мне кажется иногда, что я — кочегар в «Желтой стреле» Пелевина, идущей к разрушенному мосту, но что я не хочу сойти с поезда, как его герой, а в чудовищной своей нелогичностью надежде на чудо кидаю лопату за лопатой уголь в зев топки и летящий туда уголь видится мне черным огнем по белому огню… а на шее у меня на пропотевшем шнурке мотается диктофон и я спешу рассказать, что вижу… и верю — набрав скорость, проскочить. Не знаю, куда… Может, старуха не успеет, может быть, отшатнется от огня, бьющего из распахнутой топки, а может быть — совсем уж нелепо думаю я — все ж лопата, добрая древесина, да железка, а что, если… чего там коса — лопата в крепких руках, чай, пострашнее будет… А ежели что, так не жалко, запись услышат, и в других поездах, что рвут воздух и летят к мостам, глядишь, покрепче у топки встанут, ловчее лопатой взмахнут… кто знает… а если что… всяко случается… был такой Аристид Майоль, великий скульптор, совершенства достиг, не захотел вниз с вершины, а «спустился ночью в гараж, сел в машину и повел ее к берегу океана… к любимому месту около Этрета, где суша обрывалась в воду отвесной скалистой стеной…» это у Паустовского описано… а еще у Лема… загадочный конец «Возвращения со звезд», когда он решил покончить с собой… думают — потому что она его не поняла, потому что получилось, что он добился своего шантажом — нет! Не в этом же дело! Просто не захотел, не захотел обратно, обратно с вершины… и только она спасла его… она вернула его в жизнь, считайте, вернула уже из оттуда; мужчина, он решил — все — и, значит, все, уже был там; так что она, считайте, в те минуты на летящем из ночи шоссе стала женщиной — она родила его, родила из суицида.

* * *

— Когда я еду с ней в метро, освобождается два места, она садится и делает свой жест — прикасается ладонью к сиденью рядом — «сядь» — меня захлестывает такая волна ледяного восторга… если бы ты, о Всемогущий и Грозный, знал это… Мой собеседник скептически улыбнулся. — Я-то что, я знаю, я могу… — ответил он, — дело же не во мне… дело в тебе… ты же хочешь, чтобы она пошла тебе навстречу сама, чтобы не я за сценой ручки крутил, а чтобы честно, чтобы твои мысли, твои слова, чувства, тексты, короче — ты сам, чтобы она к тебе только сама и только из-за тебя на шею бросилась! Что я мог на это ответить? Ведь Он сказал правду.