Черниговского полка поручик - [64]
Несколько суток спустя Муравьева с большим волнением приближалась к Чите. До нее там еще никого из жен декабристов не было. Всю дорогу поддерживала себя надеждой, что хотя и в условиях каторги, но будет жить вместе с мужем.
Комендант каторги генерал Лепарский был заранее осведомлен шефом жандармов Бенкендорфом о «милостивом согласии» государя на выезд некоторых жен декабристов к местам заключения мужей.
Был февраль. Чита, окутанная морозной дымкой, пряталась в небольшой низменности. Кибитка Муравьевой, покрытая снежной пылью, прозвенев колокольчиками, остановилась у дома коменданта.
Лепарский заканчивал обед. Его адъютант услышал лай пса, посмотрел в окно, наспех набросил на плечи шинель, вышел на крыльцо и увидел у калитки молодую, красивую женщину, закутанную в пуховый платок. Успокоив пса, приблизился к ней и услышал ее просьбу:
— Мне к их превосходительству генералу Лепарскому.
— Что прикажете доложить?
— Я из Петербурга… Муравьева.
— Проходите, пожалуйста. Я сейчас доложу о вас.
Лепарский принял Муравьеву незамедлительно. С холодной вежливостью спросил, как доехала, выразил сочувствие и даже предложил чаю. Муравьева поблагодарила, от чаю отказалась, хотя ей очень хотелось согреться после изнурительного пути. Лепарский поспешил осведомить Муравьеву о ее дальнейших взаимоотношениях с мужем:
— Вам будет разрешено видеться два раза в неделю по одному часу. При встрече каждый раз будет присутствовать мой офицер…
Сердце Муравьевой замерло. Она была поражена такой жестокостью.
— Вы изволите шутить, ваше превосходительство?
— К сожалению, нет. Это воля самого императора… Я бессилен что-либо изменить…
При первом свидании с мужем Александра Григорьевна передала привезенное ею пушкинское послание. Никита не удержался и тут же при жене прочитал его и от радости заплакал, чем удивил дежурного офицера. В тот же день вечером послание было переписано во многих экземплярах. Всех оно глубоко тронуло.
Поселилась Александра Григорьевна в домике казака против острога, в котором содержались декабристы. Острог был окружен высоким частоколом. Ежедневно она поднималась на чердак дома и через слуховое окно по много часов наблюдала за тем, что творится на тюремном дворе.
Неделю спустя при очередной встрече с женой Никита обошел бдительность дежурного офицера, тайно положил в карман пальто жены «Наш ответ», написанный декабристом поэтом Одоевским.
Вскоре все узники Читинского острога знали пушкинское послание наизусть.
Волконский с очередной оказией вместе с деньгами отправил его в Зерентуй томившимся там трем декабристам. Случилось так, что в Зерентуй оно пришло, когда Сухинова уже не было в живых.
В Зерентуйском цейхгаузе[5] хранились три пушки. Об этом знали заговорщики, и для их захвата было все подготовлено. Но среди заговорщиков был только один, умевший обращаться с пушкой. Надо было найти еще несколько человек. Бочаров предложил бывшего артиллерийского прапорщика Казакова, отбывающего двадцатилетний срок каторги, но Сухинов давно присматривался к Казакову и возражал против него.
— Казакова слишком часто вижу возле кабака. Не могу сказать почему, но у меня он не вызывает доверия.
— Я его хорошо знаю. Второй год спим рядом, а у кабака все бывают.
— Поймите, — убеждал Сухинов друзей, — стоит только одному провокатору или слюнтяю пробраться в наши ряды, как мы погибнем прежде первого нашего выстрела…
— Я думаю, он не подведет, — заверил Бочаров.
— Хорошо, — согласился наконец Сухинов, — раз Бочаров уверен, поручим ему завербовать Казакова, но пусть организует за ним самый тщательный надзор, особенно на первых порах…
И Голиков, и Бочаров имели просто нищенский вид, ходили в грязных лохмотьях. И хотя у черниговцев денег оставалось мало (у них была общая касса), Сухинов купил Голикову и Бочарову кое-что из одежды и сейчас, глядя на них, шутил:
— Господа, в таком виде и в губернаторстве сидеть можно…
Голикову не терпелось скорей начать дело, и он высказался за то, чтобы далее не откладывать.
— Нет, — возразил Сухинов, — обождем до мая, когда потеплеет, а то наше нагое и босое воинство околеет в поле от холода.
Тем временем из Сибири в Петербург шли донесения о нарастающем недовольстве народа. Генерал-губернатор Западной Сибири в личном послании к царю предупреждал, что «неудовольствие может распространиться с неимоверной быстротой… Что касается средств к тушению пожара, то они ничтожны, удалены и даже не совсем надежны».
В конце ноября Катя приехала в Иркутск, наивно полагая, что самое трудное позади. Вперемешку со снегом шел дождь, холодный и нудный. Черные деревянные домики города, казалось, прижимались к земле. Перед глазами Кати все еще стояли дороги, которые она проехала и на которых не раз видела бредущих этапом каторжан в кандалах, под конвоем, иногда такую группу соединял один канат: чтоб не разбрелись. Не только перенести это, но и видеть было мучительно больно. «Так вели моего бедного Ваню», — не раз думала она.
Родственница Шалацкого Ванда Казимировна, пожилая вдова полковника Назаревского, несколько лет работавшего в губернаторстве, встретила Катю радушно, а когда прочитала письмо Станислава и узнала цель приезда девушки, горестно покачала головой:
