Черниговцы - [25]

А спина всегда избита,

Я отечеству ограда,

В тычках-пинках вся награда.

Кто солдата больше бьет,

И чины тот достает.

— Вы, семеновцы, не видели настоящей дисциплины, — заговорил штабс-капитан. — Потянули бы лямку в армии, так узнали бы, что такое настоящий командир из лютых.

И он стал рассказывать:

— Вот у нас так лютый был командир. Не думайте, чтобы кричал или бесновался. Нет, голоса никогда не подымет. Все у него делалось по темпам, да и говорил он по темпам. Но его ровной, размеренной речи солдаты боялись пуще, чем если бы кто зарычал на них медведем. Разумеется, его не любили. Звали немцем, хоть он был кровный русак.

Вам известно, какие были приказы после перехода через границу: строжайшая дисциплина, ни малейших обид немецкому населению, полное приличие перед иностранцами. Государю, правду сказать, было стыдно за свою сволочь. Впрочем, никаких неприятностей с немцами не было. Бывало, немец-хозяин недочтется у себя на дворе поросенка или куренка, но не жалуется, потому что как не понять: солдатик проголодавшийся, одет плохо, обут еще хуже — как тут взыскивать, если он не устоит перед искушением полакомиться даровщинкой!

И вот случилось нашему полку ночевать в одной прусской деревне. Командир остановился в крайнем домике, у поля. Под вечер услышал он вдруг женский визг. Подошел к окну, видит — немочка какая-то с солдатом барахтается, рвет у него из рук не то курицу, не то индюшку. Командир позвал к себе солдата, тихо так, по-отечески объяснил ему, что немцы наши союзники и что обижать их нельзя, спросил спокойно, знает ли он приказ об этом, и в конце концов отправил его под арест.

Наутро был объявлен поход. Арестованного приказано было вести под конвоем. Пришли мы на поляну среди леса. Командир отобрал пионеров[21] с заступами, сам повел их на лесную опушку и велел быть яму. Остальным скомандовал запастись шпицрутенами[22] и стать в две шеренги.

Приходилось ли вам видеть, как гоняют по зеленой улице? Зрелище, я вам скажу, ужасное. При малом числе ударов еще ничего — когда смотришь, действует вроде слабительного. Но если по-настоящему, так тут клочья кожи и мяса летят со спины, извергаются потоки крови. Надо иметь деревянные нервы, чтобы видеть все это.

И вот провели виновного раз. «Вести назад!» — кричит командир. «Не может идти», — говорят ему. «Тащи!» — велит командир. «Не отвечаю за жизнь», — заявляет доктор, щупая пульс. «Исполнять, что приказано!» — повторяет командир.

Несчастного повели снова. Последние удары падали уже на мертвое тело. Доктор удостоверил смерть. Тогда командир велел опустить труп в вырытую яму и, сняв фуражку, скомандовал: «На молитву!» Потом, сотворив земной поклон и бросив первую горсть земли, отошел в сторону. Когда могила была засыпана, барабанщики начали бить поход. Командир сел на лошадь. Раздалась команда: «Стройся повзводно! Господа офицеры, по местам! Марш!» И командир во главе всего полка тихо поехал вперед.

Никак не верилось, что солдатик, полчаса назад деливший с нами трудности похода, переживший столько сражений, оставлен нами где-то там, на опушке леса, закиданный немецкой землей.

А впереди, у всех на виду, торчала на коне длинная спина командира. И хоть бы подумал о том, что кто-нибудь из солдат может пустить ему пулю в затылок!

Не знаю, что чувствовал командир и другие, но я в ту ночь не мог сомкнуть глаз. Меня мучило раскаяние… да, раскаяние. Я считал себя соучастником в убийстве несчастного, который покорился своей судьбе и даже не произнес мольбы о прощении…

Рассказчик умолк, взволнованный. Никто не проронил ни слова. Вдруг Якушкин изо всей силы стукнул кулаком по столу. Он точно хотел что-то сказать, но ничего не выговорил. Сергей был бледен. Он сидел неподвижно на диване и о чем-то сосредоточенно думал.

Беседа долго не клеилась, и офицеры в этот вечер разошлись раньше обыкновенного.

…Утром 2 декабря 1815 года над Зимним дворцом взвился флаг. Прибыл наконец император, больше года не бывший в России. Офицерам велено было быть на выходе. Волнение было на лицах, когда все выстроились в приемном зале дворца Но после двухчасового ожидания объявили, что прием не состоится. Офицеры, подшучивая, а иные сердясь, разошлись по домам и казармам.

Император остановился во дворце на Каменном острове и как передавали, просил у министров на месяц отдыха. Он распорядился, чтобы по всем делам обращались к военному министру графу Аракчееву, который один имел к нему доступ.

В первый раз гвардия увидела императора на смотру через месяц. Он обошелся сухо с офицерами, смотрел на эволюции[23] с пренебрежительной усмешкой, сделал два-три замечания и уехал. Гвардия была обижена.

Недовольство росло с каждым днем. Жаловались на усилившуюся после приезда государя придирчивость высшего командования. Рассказывали, что артиллерийский полковник барон Таубе, прусский офицер, принятый на русскую службу, настраивает государя против гвардии. Бранили при этом немцев, которым государь оказывает особенное покровительство. Говорили также о каких-то секретных совещаниях государя с Аракчеевым и о предстоящих крупных переменах во всем устройстве армии.