Чернее, чем тени - [15]

Дальше вырезок становилось заметно больше, сложены они были более упорядоченно, причём встречались в них не только заметные события, но и эпизоды обычной жизни, да и просто разные интересные мелочи — вроде старой полустёртой фотографии танцовщицы на городской площади («Новая звезда Ринордийска», — пояснял заголовок).

Объявившийся вдруг новый правитель пришёл внезапно, будто бы из ниоткуда. Сначала его тоже называли президентом, но эту игру в приличия он поддерживал недолго и через год честно провозгласил себя просто Верховным Правителем. (Софи Нонине, вспомнила Лаванда, прождала дольше — целых пять лет). Тут начиналась эпоха, которую позже в учебниках окрестят «чёрным временем».

Впрочем, оно наступило не сразу, не вдруг. Несколько лет — долгих, насыщенных невозможными событиями лет — жизнь сражалась с обрушившимся на неё камнепадом, не хотела проигрывать. И, конечно, проиграла, но что это были за годы…

Время расцвета творческой интеллигенции, когда на каждом клочке под солнцем теснилось по нескольку шедевров сразу, время безрассудства и отчаянного веселья, как в последний день, время красивых жестов — бессмысленных, но эффектных, время открытых ещё протестов и всеобщих забастовок как будто на пустом месте, время настоящих подлостей и самоотверженных поступков, время общепринятой трусости, время неожиданного и подлинного героизма.

Лаванда всматривалась в эти лица, пробегая по ним пальцами: лица художников, лица рабочих, лица репортёров, которые рискнули что-то освещать в такое время, лица людей из правительственных кругов и лица маргиналов, подвешенных в воздухе эпохи…

Среди всевозможных газет и журналов попалась вдруг плохо отпечатанная листовка на тоненькой бумажке — скорее всего, делали самостоятельно, подручными средствами, и при взгляде на содержимое становилось понятно, почему.

Текст — с опечатками, с кое-где не прорисованными буквами — сообщал о суде над неким поэтом, ещё совсем молодым человеком, который обвинялся в государственной измене и подрыве авторитета действующей власти. Вроде бы он написал какую-то эпиграмму на правителя, — ах да, Лаванда вспомнила эту историю. С любопытством всмотрелась она в бледную, но с чёткими контурами фотографию. Очевидно, снимок был сделан задолго до всех этих событий: мужчина в гражданском, по моде тех лет, выглядел вполне довольным жизнью и никак не походил на осуждённого. Не походил он, однако, и на пламенного борца с режимом, каким представляли его учебники по литературе. Это был скорее человек не от мира сего, мечтатель, сам плохо понимающий, кто он и где находится, и которому не так уж много дела до окружающих людей и их проблем. (Как это было понятно и знакомо…)

Когда Лаванда отложила листовку и перешла к следующей бумаге, это оказался куда более новый газетный номер, изданный примерно в середине прошлого века. Наверно, сюда он был вставлен не в хронологическом порядке, а по тематике: в статье разбирались теперь, спустя десятилетия, все обстоятельства того длинного и запутанного дела.

Очевидно, покровы, призванные хранить неприглядные стороны власти Правителя, были теперь сдёрнуты, и многое всплывало теперь на поверхность. Сотни желающих готовы были перерывать документы и свидетельства очевидцев, выуживая новые и новые факты.

Зачитавшись и погрузившись в подробности этой истории, Лаванда не заметила, как сзади подошёл Феликс.

— Про что читаешь?

Она вздрогнула от неожиданности и обернулась.

— Про поэта, который написал эпиграмму… и про эту девушку…

— А, дело Лунева, — Феликс навис у неё над плечом и внимательно рассматривал номер, будто не видел его уже десятки раз. — Красивая была эпоха.

Он отошёл немного и задумался, улыбаясь чему-то.

— Стрёмная, но красивая. Вырезки по «чёрному времени» я специально собирал. Выискивал их везде, где можно. Неплохая коллекция получилась, а?

— Да, неплохая, — согласилась Лаванда. — А почему именно «чёрное время»?

Феликс пожал плечами:

— Просто… нравится. Всё-таки это было время великих людей и великих дел.

— Думаешь?

— Да… Что ни говори, теперешние люди сильно измельчали. Да и вообще многое измельчало, — он как-то горько усмехнулся, но быстро переделал эту усмешку в горделивую улыбку. — Кстати, а ведь Лунев учился в том же университете, что и я в своё время.

— Правда?

— Да. Только тогда он назывался РФИ — Ринордийский филологический институт, а сейчас называется ГУЖ и СМИ.

— А что это значит? — не поняла Лаванда.

— Государственный университет журналистики и средств массовой информации, — насмешливо почему-то расшифровал Феликс.

— А… — Лаванда мало что смогла уловить в этом нагромождении слов. Её больше занимало, о чём думает Феликс, когда, как недавно, смотрит с чуть заметной улыбкой в пространство, будто видит там что-то своё.

— Ты хотел бы жить в ту эпоху? — негромко спросила она.

— Ээ… почему? Нет, конечно, — вопрос, кажется, сбил его с толку, но в следующую секунду Феликс уже вернул себе обычную уверенность. — Нет, это было бы глупо. Жилось там не очень-то легко, я думаю.

Он вроде бы собирался покинуть кабинет, но остановился в дверях. Лаванда пристально смотрела ему в спину. Настоящий ответ, — поняла она, — наверняка был «да».