Черная тропа - [45]

Такой она была. Всегда чуть отстраненная — словно стоит, сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть. Всегда погруженная в себя. Помню наши ужины. Папа на работе. Приготовив что-то на скорую руку, мама сидела молча во время всего ужина. Но мы с Антте были детьми и часто ссорились за столом — в конце концов проливали стакан молока или что-то еще. И тут она вдруг тяжело вздыхала. Словно ей становилось грустно от того, что мы нарушили ход ее мыслей, вынудили ее вернуться к реальности. Мы с Антте замолкали и сидели, уставившись на нее. Словно на мертвеца, который вдруг зашевелился. Она вытирала молоко. Недовольно и раздраженно. Иногда ей было так лень, что она просто звала одну из собак, чтобы та все вылизала.

По дому мама делала все, что нужно, — убиралась, готовила еду, стирала одежду. Но на самом деле лишь ее руки механически делали свое дело. Мысли витали где-то далеко. Случалось, что папа сердился.

— Суп пересолен, — говорил он и отодвигал от себя тарелку.

Но она не обижалась. Как будто несъедобную еду приготовил кто-то другой.

— Хочешь, сделаю тебе бутерброд? — предлагала она.

Если он жаловался, что в доме беспорядок, мама начинала убираться. Наверное, поэтому папа решил взять меня. Ей он сказал, что им пригодятся деньги. Возможно, он и сам так думал. Но чем больше я размышляю об этом, тем яснее понимаю — он надеялся, что грудной ребенок заставит ее вернуться в этот мир. Как тогда, когда Антте был совсем маленьким. Тогда она не бродила с отсутствующим видом. Возможно, новый ребенок сделает ее нормальной женой.

Отец хотел открыть ее потайные двери, но не знал, как это сделать. И он понадеялся, что я стану тем мостом, который вернет ее обратно к нему и Антте. Но получилось наоборот. Она писала красками. Я лежала на полу в ателье и рисовала карандашами.

— Что с тобой, черт подери? Ну-ка марш на улицу дышать свежим воздухом! — крикнул мне отец и хлопнул дверью.

Я не понимала тогда, почему он так сердится. Ведь я не сделала ничего плохого.

Теперь я понимаю его гнев. Впрочем, я отчасти понимала его уже тогда, но мне не хватало слов. Но я рисовала его. В моей комнате в мансарде у Маури висят почти все работы. Там есть стилизация под Эльзу Бесков.[19] Хотя тогда я даже не знала, что такое стилизация.

Картинка изображает маму и дочку, которые собирают в лесу чернику. Чуть в стороне среди узловатых старых берез стоит медведь и смотрит на них. Он стоит на задних лапах, слегка опустив голову. Его взгляд трудно поддается интерпретации. Если закрыть половину морды медведя рукой, то видно, что у нее разные выражения: одна половина сердитая, а вторая — грустная.

Боже мой, этот медведь так похож на моего отца, что я невольно улыбаюсь. И на Антте он тоже похож. Но мне это открылось гораздо позже.

Помню Антте, стоящего в дверях ателье. Ему одиннадцать лет. Мне семь. Мама выбирает картины. Ей предложили выставить пять работ в картинной галерее в Умео, но она затрудняется в выборе и спрашивает мое мнение.

Подумав, я показываю пальчиком. Мама кивает и продолжает размышлять.

— А мне кажется — лучше взять вот эти, — говорит Антте, появляясь в дверях. Он показывает совсем на другие картины — не те, что выбрала я, и требовательно смотрит то на маму, то на меня.

В конце концов, мама выбирает те картины, на которые указала я. Антте стоит в дверях, грустно повесив свою медвежью голову.

Бедный Антте. Он считал, что мама делает выбор между мною и им. На самом деле она выбирала между произведениями. Никогда не предпочла бы она более слабую картину только для того, чтобы его порадовать. Все так просто. И так сложно.

То же самое касалось и отца. Наверное, в глубине души он это понимал. Он чувствовал себя совершенно одиноким в той реальности, которая касалась дома и детей, постели, соседей, оленей, саамского совета.

Помню, как еще до школы, когда отец и Антте уезжали, я помогала маме искать в большой кровати обручальное кольцо. Во сне она каждый раз снимала его.

Теперь ее нет. Когда тело перестало ей подчиняться — думаю, это было самое тяжелое время.

До того, как это случилось, она частенько до позднего вечера стояла в своем ателье перед мольбертом и рисовала. Совершенно неоправданное занятие по сравнению с заказами для «Маттарахкка» и магазинчика в Лулео, который продавал ее серебряные украшения и керамических зверюшек.

Я пыталась сделаться невидимой. Сидела на лестнице, ведущей на второй этаж, в нашу квартиру из двух комнат и кухни, и смотрела на бывший зал ожидания. Наш дом наполняли запахи, старые и новые. Зимой, в тридцатиградусный мороз, помещение не проветривали. В доме пахло затхлостью и мокрыми собаками с ноткой запаха оленьей шкуры — такой запах у нее появляется, когда сало уже немного начало прогоркать. В ателье хранилось много предметов, которые напоминали матери о ее детстве. Передвижные колыбельки и зимние ботинки, рюкзаки и шкуры. А по вечерам среди полного затишья — запах скипидара и масляных красок или глины, если она занималась керамикой. Лестницу я знала, как свои пять пальцев, беззвучно спускалась все ниже и ниже, избегая тех мест, где ступеньки скрипели. Осторожно нажимала на ручку двери, ведущую в ателье. Сидя в холле, наблюдала за ней через щелочку. Меня более всего привлекала ее рука, движущаяся вдоль полотна. Длинные, размашистые движения широкой кистью. Отчетливое постукивание ножом. Изящный танец тонкой кисточки из меха куницы, когда они наклонялась к полотну и прорисовывала мелкие детали — стебельки травы, торчащие из сугроба, или ресницы на глазу оленя.