Черная сотня. Происхождение русского фашизма - [6]
Во времена политической поляризации и радикализации в России иностранцы, пишущие о русской правой, обречены на обвинения в «русофобии», если только они не демонстрируют безоговорочную поддержку крайних правых взглядов. Эта книга писалась не ради полемики. То, что в России есть правоэкстремистское движение, — не такое уж поразительное открытие. Подобные партии существуют практически в каждой европейской стране, а также в Америке и в других местах. Чудом было бы, если бы Россия оказалась исключением. Я — не русский, и боль России не может быть моей болью. Но я могу понять чувства русских перед лицом катастрофы и симпатизировать им. Я достаточно знаком с русской темой, чтобы знать: история России — не только история прислужничества, отсталости и упущенных возможностей. Многое в русской культуре вызывает мое восхищение, и многие черты русских людей — симпатию. Я твердо убежден, что русский народ заслуживает лучшей доли. В истории народов бывают бури и затишья, и, вероятнее всего, Россия в конце концов справится с нынешним бедственным положением.
Я хорошо понимаю негодование и чувство униженности, которые испытывают многие русские в этот критический период. Вероятно, крушение старой Советской (Российской) империи было неизбежным. Однако распад ее принял катастрофический характер, и страшные последствия будут ощущаться еще долго. Если Россия примет все требования новых республик, если она поддастся устремлениям сепаратистов, предав забвению ее собственные национальные интересы, произойдет беспрецедентное в истории самопожертвование. Здесь не может быть существенных разногласий между русскими патриотами справа и слева. Нравственного или исторического закона, предписывающего народам и обществам кончать самоубийством, не существует.
Патриотизм — не монополия правой. В известной статье на смерть Константина Аксакова Герцен писал: «Да, мы бы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но неодинакая… И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно» [11].
В те более цивилизованные времена спор славянофилов и западников был всего лишь «семейной разладицей» (Герцен) внутри русской интеллигенции. Куда в ретроспективе истории отнести Петра I? Он был величайшим проводником идей Запада, но он же говорил, что Европа надобна России на несколько десятилетий, а потом Россия сможет повернуться к ней спиной. Чаадаев писал, что в истории России он не видит ничего иного, кроме варварства и грубых предрассуждений, — ни величественных воспоминаний, ни вдохновляющих примеров. Но и его не изгнали из рядов русских патриотов за откровенную русофобию: даже критики Чаадаева знали, что им двигала не ненависть, а любовь, сочетавшаяся с глубоким отчаянием. Они были готовы если не простить, то понять даже такую эксцентричную личность, как Печерин, который покинул Россию и обратился в католичество. Он писал: как сладко ненавидеть отечество и жадно ожидать его окончательного разрушения…. Раскол по-настоящему углубился с приходом второго поколения славянофилов — «людей, бегущих от реальности в мир исторических фантазий». Погодин обнаружил, что Россия абсолютно отлична от Европы во всех отношениях, начиная от климата и физиономических черт, что она подвергла все достижения человечества великому синтезу и привела к гармонии все цивилизации, примирив сердце и разум. Широкое распространение получила идея «прогнившего Запада», а затем, после победы реакционеров в 1849 году, ее стало разделять немало левых западников.
Я обратился к западникам и славянофилам XIX века только лишь для того, чтобы показать историческую перспективу отношения нынешних правых националистов к русской интеллигенции. Правые считают, что демократы («демофашисты», как они иногда говорят) не любят свою страну так, как любят ее они; что демократы — пришельцы, ненавидящие русское наследие, и их губительное влияние должно быть вытравлено. Если уж говорить об исторической парадигме, то здесь следует скорее вспомнить об отношении крайней правой к немецким интеллектуалам в последние годы Веймарской республики. Правые всюду видели бездушный материализм и духовное разложение: в открытую разрушались национальные ценности, восхвалялись преступления и сексуальные извращения. Безродные космополиты высмеивали любое проявление здорового патриотизма.
Этот моральный распад происходил не по воле случая — он был результатом продуманного заговора мирового еврейства, поставившего своей целью разрушить все здоровое, что еще осталось, дабы страна никогда больше не смогла оправиться и вновь подняться во всем своем величии. Настаивая на своей принадлежности к огромному большинству, крайний правый интеллектуал тем не менее ощущал себя в глубокой изоляции. Враг был вездесущ, он господствовал на сцене, он сидел в первых рядах, и он направо и налево раздавал рыцарские звания, вовлекая в свой орден духа и европеизма. Предметы потребления, предлагаемые врагом, были нарасхват, будь то теория относительности или модернистское искусство, демократия или большевизм, пропаганда в пользу абортов или против правопорядка, мерзкая негритянская музыка или танцы голышом. Короче говоря, не было в истории более постыдной диктатуры, чем диктатура демократической интеллигенции
