Черная роза Анастасии - [4]

— Алло! Кондратенко? Вот она пришла.

— Слушаю. Да, я. После обеда? Кажется, ничего… А сейчас никак нельзя? Что? Во что вы едете играть? В гольф? Но на дворе зима… A-а, под крышей. Понятно. И я. Жду. Да, в три.

Анастасия положила трубку.

— Спасибо, Анна Петровна, что позвали.

— Опять у тебя, Настя, какой-то ненормальный, — вздохнула сердобольная вахтерша. — То этот — поэт, все глаза закатывал да поверх людей смотрел, то теперь вот другой — зимой в гольфах разгуливает. Где это видано?

— Да не в гольфах, а в гольф он играет.

— А по мне все одно. — Анна Петровна сделала рукой магический жест, словно отгоняя беса.

Евгений приехал, как и обещал — ровно в три. По нему можно было сверять швейцарские часы. Настя села в машину, и спустя несколько минут они уже приближались к Марьиной Роще.

— Настя, вы не обидитесь? — Он продемонстрировал свою замечательную улыбку.

— О чем вы?

— О том, что на заднем сиденье лежит несколько нетрадиционный подарок вам на новоселье.

Она оглянулась, но увидела лишь несколько объемных пакетов.

— Что там?

— Сюрприз! — засмеялся он.

Машина затормозила у подъезда, снова заехав на край тротуара.

— Настя, вы ключи не забыли?

— Нет. — Серебристая связка звенела в морозном воздухе.

— Поднимайтесь наверх, а я сейчас.

Настя послушно вошла в подъезд.

Ключ почти бесшумно повернулся в замке, и она попала в чудесный мир, какой бывает только в сказках.

Большое зеркало в белой раме на стене в прихожей отразило ее растерянное лицо на фоне белого компактного кухонного гарнитура.

В гостиной-кабинете-будуаре Настя опустилась на угловой диван, обитый серым бархатом, и заплакала навзрыд, безудержно, сама не понимая, отчего она плачет — от счастья или от горя, от свободы или от безысходности. Она рыдала, глядя на белоснежный письменный стол с изысканной металлической настольной лампой, и в слезах расплывались контуры комбинированной мебельной секции во всю стену — от пола до потолка. Евгений, наконец-то дотащивший громоздкие подарки, пытался ее успокоить:

— Настя, ну что ты.

Он говорил ей „ты“ и нежно, как сестру, гладил по голове.

Настя уткнулась носом в его мягкий свитер и бормотала:

— Я… Мне…

— Не говори ничего. Видишь, все хорошо. Посмотри, что я принес.

Он тихонько отстранил ее и быстро распаковал сюрприз.

Внушительных размеров из гагачьего пуха подушка и такое же стеганое одеяло казались пределом мечтаний. Особенно после общежитских „перовых“.

— Я подарил тебе подушку и теперь буду узнавать твои сны. — На его лице появилась улыбка самого импозантного из Чеширских котов.

Но „кошачья“ история на этом не завершилась.

— Гера! Гера!.. — звала Настя. — Кис-кис-кис…

Но никто не пришел на зов. Ни вахтерша, ни кто-либо иной не могли сказать определенно, когда в последний раз видели Настиного пушистого приемыша. Она поднималась на чердак, засыпанный опавшими листьями и разноцветными презервативами, лазила во все темные углы, как сапёр, исследовала подвал, полный тараканов и мышей. Но Геры не было нигде.

Анастасия случайно вспомнила, как в сердцах подумала о бедном животном: „Чтоб ты пропала“. Проклятие исполнилось с ошеломляющей быстротой, словно какие-то злые силы услышали его в скорбный момент отречения.

„Прости меня, кошечка моя, — бормотала Настя сквозь слезы. — Бедная моя, я так хотела впустить тебя сегодня в новый дом. Это я виновата, что тебя поймали живодеры.“

— По кошке плачешь?

Володька Старых, как всегда, был в полгода нестиранной рубахе и когда-то синих, местами перепачканных до черноты джинсах.

— Где она? Ты знаешь, Володя? Скажи мне, где Гера?

— Видишь ли, какое дело…

— Говори же!

— Ну, вчера, сама понимаешь, ребятки пили. А утром нужно опохмелиться. Так Белокопытов с Коробовым эту самую, ну, кошку твою, поймали и на Бутырском рынке продали. Попросили ровно столько, чтоб бутылку купить.

— Что?! — Настя не могла поверить собственным ушам.

— Все правда. Мне тебя жалко, знаю, как ты эту кошку любила, — потому и говорю. А Ростислав, сама знаешь, как „примет“, так вовсе невменяемый становится. У него даже глаза белеют. А после вчерашнего обсуждения так и вовсе парень запил.

Настасья, как фурия, ворвалась в полутемную „Сибирь“, где только-только, судя по сервировке, собрались за столом постоянные посетители. На глазах у изумленной публики, у розовощекого с морозца Коробова она хватила об угол стола еще неоткупоренной бутылкой „Пшеничной“. В гробовой тишине прозрачная лужа растекалась по давно немытому полу, словно пыталась уничтожить вековую грязь.

— Я тебя ненавижу! — Она произнесла эти слова в пространство, но все присутствующие поняли, к кому они были обращены.

— Ты — меня? Шлюха! Таскаешься на иномарках со всякими типами! И дите у тебя не от меня. Ты уже в семнадцать лет была не девочкой. У-у, б…!

— Я тебя ненавижу, — спокойно повторила Настя.

Вещи были собраны. Слава Богу, сумка получилась не слишком тяжелая, хотя за время, прошедшее со дня пожара, вещей прибавилось.

Единственные туфли Настя положила сверху — чтоб не деформировались. А поверх туфель оказался чудесный шелковый платок, светлая память о сари, о буддийской сказке Германа Гессе, об Индии, в которой она никогда не бывала.