Черная роза Анастасии - [3]

Настю охватила дрожь, и она явственно представила „тракторные“ следы на нежилом балконе.

— Пойдемте?

— Завтра-послезавтра привезут мебель. Ну, там, угловой диванчик, стеночку, стол. А еще что-нибудь мягкое я подарю вам на новоселье. Ладно?

Анастасия молчала, не зная, как реагировать на щедрые хлопья невесть откуда падающей манны небесной. И Пирожников логично принял ее молчание за знак согласия.

Машина ждала, как верный конь, у подъезда. Ее правые колеса покоились на нешироком тротуаре: Евгений так поставил „вольво“ умышленно — чтобы не мешать движению других машин, потому что двум автомобилям на узкой дорожке не разминуться.

Он открыл дверцу, и Настя вынужденно отступила чуть в сторону от вытоптанной тропинки. На нетронутом снегу она увидела несколько четких „тракторных“ следов. Она узнала бы этот рисунок из тысячи. Наследивший прошел только что, всего несколько минут тому назад, в спешке вынужденно обходя нестандартно припаркованный автомобиль.

Настя оглянулась по сторонам.

Никого…

Но ей показалось, что она явственно чувствовала чей-то прицельный взгляд.

Лист бумаги, лежащий перед Анастасией, немного страшил ее. Он казался таким чистым и таким могущественным! И в то же время он, как известно, все мог стерпеть. „Даже твою неумелую писанину, Настасья Филипповна“, — думала она.

Где-то звенит золотого кольца

Тихое брачное счастье…

Еще глоток кофе, еще затяжка дыма, и дальше:

Прядь убираю ладонью с лица…

Гера прыгнула на стол и начала лапкой поддевать авторучку. Насте — прилив вдохновения, а ей — забава. Злясь на бедную, ничего не понимающую в поэзии кошку, Настасья выставила зверя из комнаты: пускай побегает, мышей половит. Уже не однажды она видела свою микропантеру с серым длиннохвостым клубочком в зубах. Гера рычала тогда на хозяйку, словно та могла позариться на ее в тяжких охотничьих трудах пойманную добычу.

Настя снова села за стол и закурила.

„Прядь убираю ладонью с лица…“ Она убрала с лица прядь, но дальше стихи не шли. „Вот подлая кошка, — мысленно обругала она Геру, — чтоб ты пропала!“

Где-то в коридорах не унимался обычный шум и гам. Марина ушла раздавать „половую милостыню“. Хотелось есть. И Настя отправилась на кухню — варить суп из концентрата. Благо, назло юдофобам, Марина купила несколько пакетиков чудесного израильского грибного бульона. Подруги очень любили потреблять это блюдо прямо из чайных чашек вприкуску с черным хлебом.

За шаг до порога кухни Настя услышала любимый, родной, единственный голос:

— Катя! Они ничего не понимают, я…

„Да он же пьян!“ Настя замерла, не в силах ни сделать шаг вперед, ни повернуть назад.

— Успокойся, Ростик, ты гений, — лепетал незнакомый голосок.

— Этот Удальцов, этот старый импотент, завидует мне, что все бабы вокруг от меня торчат, — объявил Ростислав. И прибавил не так уверенно: — Правда, Катя?

— Правда, рыбочка моя.

От этой „рыбочки“ Настю замутило.

— Я читал им новые стихи, я читал даже то, что написал на той неделе. Ну, тебе посвятил… А они — ты насквозь искусственный, все моделируешь. Где же, где же правда? А, Кать? А?

— Пойдем в комнату, Ростик.

— Не пойдем! Я пойду в „Сибирь“!

— Какая „Сибирь“, рыбка, Володька к бабе в Химки уехал и дверь запер.

— Не может быть! Там дверь всегда открыта.

— Ну, хочешь, пойдем посмотрим.

— Хочу. — Он грубо выругался. — Пошли.

Настасья быстро нырнула в отпорочек коридора, охваченная любопытством, и, как дрянной мальчишка, стала наблюдать.

Опираясь на Катю Мышкину, студентку третьего курса, Коробов медленно перемещался в сторону лестницы, поддерживаемый своей спутницей. Катя, девушка в теле, дебелая и литая, нелепо выглядела рядом со стройной, как корабельная сосна, фигурой Ростислава.

Настя смахивала слезы, и они капали прямо в суп…

Где-то звенит золотого кольца

Тихое брачное счастье…

Прядь убираю ладонью с лица.

Тихая девочка Настя,

Дочка моя и мое естество,

Полусиротка, молчунья,

Прячет лицо за зеленой листвой.

Ходит в свету новолунья.

В год запоздалый ее принесу

В белых и теплых пеленках.

Спросят: откуда? Отвечу: в лесу

Девочка плакала звонко.

Плакала девочка, плакала я,

Плакали липы и клены,

Плакала жизнь — одиночка моя,

Плакал терновник зеленый…

Стихи возникали как будто сами по себе. И Настя вдруг поняла, что это пишет не она, а что строки приходят сквозь пока еще безымянную душу, которая в нее вселилась.

„Матери берут энергию у детей“, — говорил Игорь. Тот же Игорь утверждал, что у нее, скорее всего, будет сын. „Нет, дочка. Только дочка. Тихая девочка Настя“. На душе стало светлее, и Анастасия уже не чувствовала себя такой несчастной.

Евгений позвонил рано. В общежитии Настя стала чистопородной „совой“, поскольку шум и грохот утихали в этом здании только к утру. Несмотря на табу — записку со спасительным словом „Сплю!“ — на дверях комнаты, вахтерша настойчиво стучала в дверь.

— Настя! К телефону!

— Сейчас-сейчас, Анна Петровна, иду!

— Ты слишком-то не спеши. Приятель твой, ну, который звонил, о-о-чень вежливый, сказал, что перезвонит через пятнадцать минут.

Настя быстро натянула джинсы и свитер.

Общежитие было пустынно, как ночной клуб ранним утром. Лифты не работали. Чертыхаясь, она спустилась по лестнице. Звонок раздался, когда она оказалась в двух шагах от аппарата.