Черная речка. До и после - К истории дуэли Пушкина - [2]

Год мне понадобился для того, чтобы разобрать почерк Дантеса и его родственников, перепечатать и датировать документы. Копию упорядоченного таким образом архива я передала баронам де Геккеренам.

Моя исследовательская работа продолжалась в архивах половины Европы, где мне помогли частные лица, которые даже сегодня свидетельствуют о том, что дворянство (эта старинная каста, которой так гордился Пушкин) является своего рода категорией духа. Но настоящим и самым ценным результатом было другое открытие: что расстояние Петербург — Милан в тридцатых годах девятнадцатого века было меньшим, с точки зрения культуры, чем, например, расстояние Петербург — Рязань, и что Россия, та Россия, была полноценной частью Европы.

Вот почему ошибаются, ужасно ошибаются те русские, которые с плохо скрытым шовинизмом утверждают: «Пушкин наш! Руки прочь от Пушкина!». Пушкин — это доказывает и работа в архивах Баварии или, скажем, в архивах Бергамо — был русским, то есть европейским писателем.

Работа в архивах дала новые соображения и по поводу анонимных писем. Так, в архиве Штутгарта я нашла донесение посла Баден-Вюртемберга, написанное в декабре 1836 года и неизвестное Щёголеву, о том, что многие семьи в Петербурге получали в это время подобные анонимные письма. Сохранилась традиция, согласно которой автора ищут среди врагов Пушкина, таких, как С.С. Уваров, князь Пётр Долгоруков, госпожа министерша Нессельроде, графиня Коссаковская и т. д. А почему же им не может быть враг Жоржа Дантеса? Это могла быть одна из брошенных или оскорблённых им женщин. Таких врагов у него было много. Среди них — Мария Барятинская. А вот, например, некая «Супруга», о которой он впервые упоминает в письме Геккерену от 1 сентября 1835 года. В письме к нему же от 26 ноября 1835 года он сообщает, что бросает эту женщину («Едва не забыл сказать, что разрываю отношения с Супругой, и надеюсь в следующем письме сообщить тебе об окончании своего романа»). Разрыв с «Супругой» совпадает по времени с началом увлечения Натальей Николаевной (осень 1835 года). Если «Супруга» была светской дамой, то, конечно, знала об этом и могла мстить.

У меня осталось много воспоминаний о моей работе в европейских архивах, некоторые из них даже смешные, но все пронизаны холодом, который мне пришлось переносить, потому что в замках архивы всегда хранятся в подземельях, а там не топят. Мой труд — я имею в виду труд физический — не даёт ли мне наконец право на почётное (метафорическое, конечно) российское гражданство?

Но вернёмся к письмам Дантеса, которые моё упорство спасло от забвения. Меняется ли с их появлением что-то в истории последней дуэли Пушкина? Думаю, что да. Радикально, например, меняется понятие о роли, которую сыграл ван Геккерен в истории, предшествовавшей дуэли: мы узнаем, что именно Дантес просил приёмного отца поговорить с любимой женщиной, от которой он не хотел отказаться. А это значит, что нидерландский посол не был тем тайным режиссёром, каким он предстаёт в письме Пушкина от 16—21 ноября 1836 года, где в духе XIX века он преподнесён как персонаж, достойный «Опасных связей». Ещё я думаю, что будут раз и навсегда разрешены все сомнения по поводу чувств Дантеса, который — сейчас уже есть тому доказательства — был безумно влюблён в Наталью Николаевну Пушкину. Очевидно, что Наталья Николаевна оставалась верной Пушкину. Но разве измена — это только физическая близость? А измена сердца — это ли не измена? Где провести границу? В Евангелии сказано о грехе прелюбодеяния в сердце. Переписка Дантеса с Геккереном безусловно говорит о том, что Геккерен был гомосексуалистом. Зная о романе Дантеса, Геккерен испытывает жгучую ревность, и Дантес предпринимает огромные усилия, чтобы его успокоить. В письме от 14 февраля 1836 года Дантес пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до неё — время окажет своё действие и всё изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну, а к тебе, мой драгоценный, каждый новый день меня привязывает всё сильнее». Чувство Геккерена к Дантесу можно выразить и французским словом paternage — свойственное всем гомосексуалистам желание быть отцом… При этом, опытный дипломат, он боится и за карьеру, свою и Дантеса.

Из писем возникают тысячи других деталей, тысячи подробностей, маленьких и больших, о которых я уже написала и о которых у русских исследователей ещё есть возможность написать.

Но что особенно взволновало меня во время расшифровки и работы над письмами, это Россия, увиденная глазами «убийцы Пушкина». Всё те же имена на каждой странице, которыми полны письма и дневники Пушкина, ибо нельзя забывать, что Дантес и Пушкин жили в одной среде и не в разных городах: они были даже через Мусиных-Пушкиных родственниками. Думаю ещё, что эти письма должны читаться как несуществующая, но возможная глава романа Бальзака (как Дантес и ван Геккерен похожи на Растиньяка или Рюбампре и Ветрена!). И к тому же можно считать, что дуэль между Пушкиным и Дантесом была также дуэлью между кристальной русской прозой начала XIX века и Бальзаком, «новой» французской литературой, которая не была принята Пушкиным до конца. Через 30 лет поумневшие, образованные и бедные деньгами, но богатые идеями, уже русифицированные, уже «Раскольниковы», «дантесы» снова вернулись в Петербург и снова совершили убийство.