Черная радуга - [19]

И казалось, если две такие везучие личности выйдут в тайгу…

Правда, звери попадались. На второй день, когда мы отошли только километров на тридцать от Красного Яра и даже не зарядили карабины, лодка вошла в ущелье. Бикин здесь стиснут сопками, струится плавно, весь налитый мощной силон.

Впереди шла лодка, и с нее вдруг закричали, замахали руками, шапками. Посреди реки виднелась черная голова с торчащими круглыми ушами. Она плыла прямо к лодке, у которой, как водится, в такой момент заглох мотор. Там сидели старик Лабало со старухой и парни с метеостанции.

— Медведь! — крикнул Симанчук и в азарте выключил мотор.

Я схватил карабин. Он был незаряжен, но в нагрудном кармане лежало два патрона. Медведь уже подплывал к лодке. Я выстрелил, и бурунчик воды вспыхнул неподалеку от ушастой головы. «Еще пару метров, и я буду целиться по ушам», — я сунул второй патрон. К счастью, медведь сразу же повернул от лодки Лабало, но, не сказать, что к счастью, направился к нашей лодке.

Симанчук ожесточенно дергал заводной шнур. Мотор рыкнул, но не завелся. Услышав звук, голова моргнула маленькими глазками и снова повернула — на этот раз к берегу. Когда медведь вылезал, я снова выстрелил для острастки, и топтыгин, рявкая, пустился наутек. Через пару минут лодку прибило течением как раз к тому месту, и на толстом стволе похилившегося тальника мы увидели белые длинные царапины. Вдали затихал треск, отмечавший передвижение удиравшего зверя.

— Да, — сказал Симанчук. — Теперь мотор заведется, — он дернул, и послышался мерный рокот. Вот так всегда.

— Медведи сейчас злые — страсть! У них гон. На всех кидаются. Птичка пискнет в кустах — кусты дотла изломает. Но это гималайский, белогрудка, его можно отпугнуть. А бурый нас и под водой нашел бы…

Вечером мы пристали у табора охотника Дунповича, чем вызвали его бурный гнев.

— Всех пантачей мне распугали! — кричал Дунпович, бегая у своего балагана. — Ездите вечером, гремите мотором… Кто ездит вечером?

— Мы, — Симанчук устало вытащил нос лодки на берег. — Ну, угощай. Что там у тебя на ужин?

Над лениво дымившимся костром коптились багровые щучьи тушки. Дмитрий снял, попробовал, скривился: еще не готова.

— Вот рыба пареная, — захлопотал Дунпович, пододвигая большую закопченную кастрюлю, до половины наполненную рассыпчатыми кусками рыбы. — Чай уже вскипел, кажется.

Он мелко нарезал бок сырого ленка, освобожденного от костей, присолил:

— Ешьте талахон! Хороший, вкусный талахон.

И сырая рыба, и сырое мясо, мелко нарезанные и посоленные, называются у охотников талахоном.

Дунпович внимательно рассматривал мой карабин, пока мы ели.

— Хороший карабин. Новый. Охотовед дал? А потом его сдашь? Та-ак… Запомню его номер: пятнадцать пятьдесят восемь. Приеду в село, скажу охотоведу: давай мне карабин пятнадцать пятьдесят восемь, мой уже старый, — поднялся в волнении и вышел из балагана, повторяя цифры с нежностью, как имя любимой.

— Я тебе запишу, — сказал я. — Чтобы не забыл.

— Я не забуду!

Тут вдалеке зарокотал мотор, и Дунпович опять забегал по берегу в озлоблении:

— Кто это едет? Совсем без головы едет! Пантач в залив идет, а его мотором пугают!

Лодка мягко ткнулась в берег, из нее выскочил коренастый охотник с широким скуластым лицом. Дунпович сразу замолчал. Что-то в облике новоприбывшего показалось мне странным, но лишь полчаса спустя я понял: он был одноруким. Осознав это, я оторопел: как же он ездит по бурной реке, как управляется с мотором, как стреляет из карабина, как, наконец, разделывает зверя?

— А что? — ответил он, когда я набрался наглости спросить. — Как за столом, так и в тайге. Управляюсь…

Он действительно стал быстро управляться с ужином Дунповича, пока тот сетовал на поздних бродяг и развивал проект ограждения своего участка большими плакатами: «Позже восьми часов не ездить, штраф… тюремное заключение…» и т. д.

Собственно, Дунпович — это отчество, а звали его Дмитрий Канчуга. Однако в Красном Яре половина жителей носит фамилию Канчуга. А скажи: Дунпович — сразу станет ясно, о ком речь.

Прибывшего охотника звали Гришей. Суанка Григорий Чунчеевич. Воевал, был снайпером. Потом ранило, оторвало руку осколком. Получает пенсию, мог бы сидеть дома, но тайга зовет. Да и не усидишь на пенсии. Вот и охотится. С одной рукой.

Но этой рукой он очень умело управляется. Снял с лодки мотор, вынес на берег, прислонил к коряге, принялся копаться.

— Давай помогу, — сунулся было я.

— Сам справлюсь, — отмахнулся он.

Все сам, да так ловко, что мне вдруг подумалось: вторая рука у человека лишняя. Он успевал даже в затылке почесать и задумчиво побарабанить пальцами по кожуху мотора.

Незаметно, ко ему стали все-таки помогать. По ходу ремонта Гриша просил у Дунповича то запасную свечу, то шнур, то какую-то шестеренку, так что тот опять поднял крик:

— Ты что, грабить меня приехал?

Однако давал все, что просил Гриша. Вскоре мотор был полностью отлажен.

Стемнело. Вечером мы едва втиснулись в балаган Дунповича. Балаган — это несколько жердей, поставленных конусом и крытых корьем. Перед входом в балаган день и ночь дымится костерок, разгоняя комаров.