Чёрная радуга - [44]

Мать Вадима была вакийкой, и, по словам некоторых острословов Барндома, происходила из знатного вятицкого рода, возможно, даже из княжеского рода Храбров. Слухи по большому счету рождались в силу того, что семейка, прямо скажем, была замкнутой. Да и глядя на Вадима, люди шептались между собой: «Младший Химмель — точная копия родителей! Такой же дундук — молчун каких поискать!»

Хотя поначалу мальчик был совершенно обычным, немного хулиганистым, любителем задорных дворовых игр. Вот только с определенного момента он вдруг начал сторонился своих сверстников. Нельзя сказать, что остальные дети относились к нему с каким-то неприятием. Этого не было. Для своих сверстников — детей многочисленных механиков, трактирщиков и служащих гостиниц — Вадим был самым обыкновенным мальчиком, одним из многих. Но что-то резко изменилось в нем, в его характере, в его отношении к окружающим.

С какого-то момента общество сверстников стало для него отталкивающим. Рядом с бывшими друзьями он начинал чувствовать себя плохо: ни с того, ни с сего кружилась голова, легкие заполнялись невыносимым смрадом, словно бы он пытался дышать, глубоко закопавшись лицом в песок. Страшные, пугающие картины рождались в сознании мальчика. То ему чудились большие черные черви, в которых превращались его сверстники, то нечто огромное и непостижимое, не позволяющее шелохнуться, заглатывало мальчиков, накрывало весь мир вокруг Вадима, и лишь себя он мог видеть в непроглядном мраке, словно упрямую свечу, не гаснущую даже там, где нет воздуха и нечем дышать. В этом пространстве, где не было ни верха, ни дна, где существовала лишь одна единственная точка — он сам, Вадим, его душа, — плотные стены мрака шевелились тысячами паразитов. Их упругие змеевидные тела выступали сквозь неясную преграду, словно тонкую шелковую ткань. Возможно, они искали душу Вадима, мечтая вкусить ее. И преграда была столь эфемерна, что мальчик скорее считал ее некой ловушкой, огромным мешком, куда его посадили за неизвестную ему провинность. И как только он думал о слабости своей защиты, тут же набирали силу существа по ту сторону мешка. Они начинали сжимать обручи своих тел, сокращаясь все быстрее, уменьшая пространство, освещаемое свечой Вадима. Но как только мальчик глубоко вдыхал невесомый безвкусный воздух, как только готовился к последней атаке, стена отступала, змеи жалобно шипели, ослабляя свои путы. И мальчик ощущал, что многое зависит от его воли. Он в силах многое победить, будучи не воином, а простым мальчишкой.

Вадим не понимал, что с ним происходило. Почему сверстники так пугают его? Почему их детские забавы порождают столь ужасные видения в его сознании? Ему все чаще казалось, что за ним по пятам идет смерть, и это ее дыхание он так явственно чувствует. Мальчик все чаще оставался один — так ему было куда легче. Он бродил по лугам своего отца, забредал в редкие леса Пустоши, а иногда брал лошадей и уезжал к небольшой речке Кьеле, чтобы искупать своих любимцев. С лошадьми Вадим ощущал себя намного лучше, чем с людьми. Рядом с этими животными он чувствовал себя спокойным, благородным, чистым, как слеза. И лишь близлежащий Барндом стоял за спиной подобно тяжкой ноше, которую он должен нести.

Он частенько приходил на заводь Кьеле, пересыхающий рукав которой давно уже превратился в заросшее тиной озерцо, и смотрел в темную зеленую воду. Иногда он бросал в стоячую мертвую воду камни, и зеленые водоросли колыхались в глубине, словно руки, пытающиеся схватить свою добычу. Мальчика гипнотизировали эти клубы зеленого тумана, лежащего на дне озера. Он мог часами не сводить глаз с притягательной глубины. Ему казалось, что там, на дне этого озера, царит настоящий покой. Там всегда тепло и уютно, там не нужно быть никаким — ни обычным, ни странным — там можно просто быть, просто лежать на дне и быть мальчиком, который лежит на дне. Это казалось очень странным и простым. И какое-то время Вадим даже верил в то, что существовать на дне озера даже лучше, чем существовать в вони механического городка Барндома.

Вадим брал палочку и писал на слежавшемся темном песке:

«Город.

Плохое — Тим, черные змеи

Отец Марика, кислятина

Эймар, сладковато, словно кровь…»

Скоро Вадим осознал, что источником всех его странных ощущений является… нос. Он мог улавливать множество запахов, которые оказывали на мальчика столь мощное воздействие, словно бы весь мир вставал с ног на голову по одному его слову. Он воспринимал запахи всем своим существом. Нельзя было сказать, что все остальное тело Вадима молчало. Просто нюх мальчика был именно тем чувством, которое впускало в него некий иной мир. Это словно замочная скважина, через которую в его нутро проникало некое новое пространство, позволяющее ему по-новому взглянуть на мир. И когда он находился среди сверстников, он ощущал никем не уловимые запахи жестокости и злобы. Он поражался той агрессии, которой были наполнены сердца детей, всего лишь маленьких жителей огромной Пустоши.

Вадим мог долго писать на песке, составляя список самых неприятных запахов поселка. Ему сложно было давать названия тем запахам, что он улавливал в воздухе. Он еще слабо в них разбирался и мог лишь подбирать самые приблизительные, порой странные сравнения. Вроде «запаха ржавых гвоздей» или «вонищи красных огурцов». Вряд ли кто-либо, прочитавший эти сравнения, смог бы даже представить себе подобные запахи. Единственным мальчишкой, который не отпугивал Вадима своими жуткими видениями, был Клаус, сын местного полицейского. Однако отец у Клауса был очень жестким человеком, и не давал сыну спуску. В те редкие дни, когда его отпускали гулять, куда ему вздумается, Вадим приводил Клауса к мертвому озеру, рассказывал о страшных запахах и своих видениях. Только ему он мог рассказать все. И Клаус слушал друга с открытым ртом, а после клялся, что не расскажет такие страсти никому из своих знакомых, даже родителям и даже отцу, который всегда достает ремень, как только заподозрит, что его обманывают или что-то скрывают.