Черная любовь - [43]

Как могло случиться это чудо? Она ничего не сказала об этом. Позднее я узнал, что она получила мой номер от женщины, которая сообщила мне о «Карибу» и которой я сообразил оставить свои координаты: они случайно встретились в тот же день. Значит, она узнала меня в ту ночь, когда я подошел к ней? Или, узнав, что ее кто-то ищет, она задним числом совместила эту информацию с неясным силуэтом, приблизившимся к ней на улице Сен-Лазар?

Я знаю это сообщение наизусть — я привез из Квебека кассету с ним — это послание счастья, самое прекрасное и самое неожиданное признание в любви, которое мне когда-либо делали. Да, как она объяснила мне позднее, она узнала меня, но слишком поздно, когда машина тронулась. Сначала мысль, что это я и я ее ищу, ужаснула ее — она была подозрительной из-за своей кошачьей независимости, не правда ли — а потом, когда знакомая сказала ей, что я специально приехал из Парижа, чтобы увидеть ее, хотя бы на минуту, она погрузилась в долгие размышления, полные тоски по прошлому, которая отразилась в ее сообщении; после чего она сказала, что готова, если я еще хочу этого, вернуться ко мне:

— Дорогой Эрик, с той ночи я все время думаю о тебе. Я сделала ошибку, такую ошибку. Не то что я не знаю, куда идти, я имею в виду, что с тобой, ну, с тобой мне было хорошо. А потом у меня всегда была уверенность в завтрашнем дне, которую я не могу обрести ни с кем другим, спокойная уверенность во всем, в привязанности, но главное — в чувствах. Если мы опять станем жить вместе, вот будет здорово! Если, конечно, ты не разлюбил меня. Со временем все слабеет, все пройдет, как в песенке поется. А со мной наоборот — хотя уже столько времени прошло, ты мне нужен все больше, мне хочется начать жизнь заново, с тобой. С расстояния прожитых лет я понимаю, что с тобой мне было очень хорошо. Мы ведь все-таки, можно сказать, больше года вместе оттрубили. В следующий раз, надеюсь, будет дольше. Я, наверно, не буду больше убегать. А потом, у меня есть планы, которые я хочу разделить с кем-нибудь. Уж лучше их разделить с тем, кто этого достоин. Одиночество иногда так достает…

Это было относительное одиночество: потом она говорила о «сукином сыне», который ей «помыкал», «не давал ей свободно вздохнуть», следил за ней и все время подозрительно расспрашивал. Может, это был тот мужчина в мехах. Но хотя в своей искренности она бывала грубовата и даже жестока (она благодарила меня за «чувство уверенности», значит, видела во мне скорее покровителя, наставника, даже банкира или «психиатра», но не любовника! А выражение солдата или зэка, которым она воспользовалась, говоря о нашем прошлом — мы «больше года вместе оттрубили»!..) — все это меня трогало. Даже неловкость ее речи говорила о ее искренности. Да и голос ее — умиротворенный, грудной, медленный, голос женщины, подводящей итоги прожитой жизни и принимающей новые решения — успокаивал меня, но и бесконечно волновал. Конечно, по простой небрежности или прежней любви к тайнам она не оставила номера телефона. В «Карибу» мне отвечали, что о ней ничего не известно; к тому же ее уже заменили. Я еще сутки грыз удила, а потом, вернувшись домой, увидел, что она с чемоданами сидит перед дверью.

И начался один из самых неопределенных периодов в моей жизни. Он еще слишком близок, чтобы я мог его проанализировать. Счастье и несчастье сменяли друг друга, сталкивались, а вскоре смешались, как в землетрясение: экстаз, сменяющийся утоплением или электрошоком. Летиция и изменилась и осталась той же — изменилась одновременно к лучшему и худшему. Она была более любящей, когда любила, но более агрессивной, когда начинала беситься. Конечно, на какое-то время ее приступы ярости стали реже, но побеги или, по крайней мере, периоды отсутствия возобновились. Да, она отсутствовала, даже когда возвращалась домой. Она вбила себе в голову продюсировать рэп-группы, клипы, новые арабо-индийские ритмы — знаменитые ее планы. Вскоре она перестала со мной разговаривать. Впрочем, хотя я и предпринимал вначале усилия и даже собирался работать вместе с ней, в частности снимать фильмы, мир шоу-бизнеса оставался для меня непроницаемым и глубоко мне несимпатичным. Она жила своей жизнью, получала, не знаю откуда, астрономические суммы, которые теряла сразу же. Череда успехов и провалов. До тех пор, пока…

XVIII

Недавно, проезжая через Солонь, я не мог не вспомнить о ней. От берегов Шера до Роморантена лес иногда подступал к самой обочине дороги. Аллеи, обсаженные буками или высокими соснами, вели к уединенным домикам, некоторые из них, с высокими соломенными или черепичными крышами, были очаровательны — почти что дворянские усадьбы. Вот где жилось бы хорошо! Двенадцать лет назад, еще в прошлом году, я мечтал уединиться с Лэ в одном из таких.

Потом я ехал по лесам, милым розовым лесам — розовым от кустиков вереска, которые покрывали лужайки, как туман или легкое сияние, и росли под соснами, тополями, березами, на берегу небольших прудов — и как бы вновь пережил наши прогулки в лесу Фонтенбло или Монтаржи, когда мы еще делали какие-то попытки отыскать дом, где нашла бы приют наша любовь. Стояла такая жара, что мы обходились почти без одежды. Иногда мы ложились в заросли папоротника, даже не обнимаясь — просто лежали бок о бок, наблюдая за движением жучка или полетом птицы в переплетении веток.