— Ну что, фраер? Клифт снимай. И деньги го…
На этом монолог и закончился. Идеальные условия для стрельбы. Как в тире. Раздались, почти подряд, три выстрела. А потом ещё один. Контрольный. А стрелять-то мы умеем. Оба…
Я легко подхватил вещмешок, брошенный под ноги, и торопливо выскочил из переулка. И уже неторопливо двинулся по улице. Где-то вдалеке заполошно лаяла собака, было слышно голоса, перекликающиеся за глухими заборами. Заборы и мне сыграли на руку.
Я шел, и такт шагам декламировал про себя:
Мне две тысячи лет, жаль, не видел Христа я.
От венедов, славян свои годы считаю.
Я бродил по лесам первобытной Европы,
Плавал с князем Олегом под Константинополь…
Киев — Новгород строил, много раз брал Казань.
За бунты рвали ноздри мне — в наказание.
С кистенем подать брал, дрался, жил как-нибудь:
Крест нательный мне рвал под рубахою грудь.
Я рубился с ордой. Хоть и был я холопом,
Но Французов и немцев добивал по Европам.
Я насиловал девок, как хотел, так и жил.
Верил якобы в Бога, в церковь справно ходил.
А в семнадцатом — всяким был: красным и белым.
Столько душ загубил за идею.
Если сволочью был, то конечно, без меры,
Но за правое дело бился правдой и верой.
Защищая Россию, сам не жаловал ближних,
Но в войне и репрессиях Бог спасал меня — выжил.
То Вьетнам, то Корея… то Афган, то Чечня…
Я в крови поколений проклинавших меня.
Я ночами не сплю. В Югославской войне
На коленях стою… и виновен вдвойне. Мне
Две тысячи лет от рождения Христа.
Крест на теле ношу, а душа без креста.
[8]Мучился ли раскаянием, как любят вопрошать у Достоевского? — Нет! Или как, страдая жадным обывательским любопытством, заглядывая в глаза, любят спрашивать на «НТВ»: «А что вы при этом чувствовали?». — Да ничего! Ни хрена я не чувствовал… Совсем. Плавал во мне легкий пепел любопытного равнодушия. Да слегка, подрагивали пальцы от адреналинового отката. Раскаяние. Сожаление. Страх… Ничего этого не было.
Как будто кто-то нарезал бумажек и, написав на каждой по слову, поджег их и бросил. И вот летит она мимо меня, сгорая. Осыпаясь на лету невесомым пеплом. Влево-вправо…
Влево-вправо…
Я уже говорит — равнодушный я. Мне все равно, что я только что положил троих.
И мне параллельно, что их жизнь «оборвалась на взлете!».
И мне плевать, что из них уже не вырастут, «достойные строители коммунизма!».
Мне насрать, что они могли бы исправиться…
Я никого не люблю… и себя не люблю.
Переживаю — да. Очень переживаю… это истинная правда… о том — не оставил ли я следов?! Вот это меня действительно волнует…
Гильзочки я подобрал. Плащик моментально снял и свернул. Погоны мои, издали не разглядеть. А в форме тут каждый второй… если не первый. Уже убирая оружие, я задел за выпуклость кармана. В голове мелькнуло: «Что ещё за нах?!» «— Статуэтка!». Я уже было отвернулся, собираясь рвануть из переулка, когда ассоциации понеслись вскачь; «Черная кошка» Шарапова, «бандитский форс», символ безнаказанности алма-атинских бандюков из рассказа Палыча, обещание хоть что-то сделать, роль «символизма»… И я понял! На их — «Черную», я отвечу своей — «Белой». Как символом справедливости — не всегда и не для всех, но хоть иногда и для тех — кого достану.
А спасительные секунды утекали, я их чувствовал — каждую. И фигурку я протер, чтоб пальчиков не оставить. Спасибо родному телевизору — уж такую улику я никогда не оставлю.
А теперь ловите.
А вот что ловить меня будут — я не сомневался. Может даже… — это буду я сам… Как там у нас любили трендеть — «Дело-то — резонансное!». Сомневаюсь я, что и тут шпану валят пачками.
О, ч-черт! Ещё и про этих надо думать. Тоже может мести захотят. Братва ихняя. Ну что ж — вперед, наивные чукотские юноши. Я думаю, что и вас мне найдется, чем приветить… и удивить. Раз уж так сложилось.
Не я эту войну начал…
А дома… Хозяйка наварила каши. Пшенной. С тушенкой. Жирную. Я достал хлеб… отрезал немножко сала. И напластал его тонюсенькими полосками… Ум-м…
Господи, какое все-таки это счастье — почти досыта поесть. Я ведь даже не представлял. А когда мы поели, стали пить чай. Настоящий. Пусть дешевый, паршивый… но это все-таки был настоящий чай, с сахаром вприкуску. Болтали о разном.
Быстро я «перестроился». Вернулся в своё прошлое, что ли. Понамешалось во мне всего. Сейчас я и сам не скажу, что от меня, а что от Серёги. Теперь я — Серёга, и все тут. И жить мне здесь предстоит. Насколько «долго и счастливо» не знаю. Но то, что умирать — буду здесь, в этом я отчего-то не сомневался. А вот какая она будет — это теперь зависит только от меня. Но вот что я точно знаю… не хочу я больше той «счастливой старости», которая была у меня там. Утром я встал, сделал зарядку. Умылся, скудно позавтракал… И отправился в райвоенкомат — сдавать военные и получать гражданские документы и обретать уже полностью гражданскую свободу.
Чем больше я узнаю российское право, тем больше я начинаю верить в Бога.
Ветка.
Военкомат от дома был почти в получасе, располагался он тоже в полутораэтажном, характерном таком доме — нижний этаж или полуэтаж, точнее, сложен из кирпича. Дом просторный, крепкий. Бывший купеческий особняк. Я думал на барахолке и по городу военных полно. Но это было не так. А дальше… лучше меня рассказал Астафьев в своем «Веселом солдате». Нет у меня его сочности языка, чтобы так точно рассказать о суровой действительности, кинувшейся на меня. Отличий было совсем мало. Я, пожалуй, рискну. … Как только ступил я в этот просторный дом, так сердце мое и упало и вовсе бы на пол вывалилось, да крепко затянутый на тощем брюхе военный поясок наподобие конской подпруги, с железной крепкой пряжкой удержал его внутри. В доме было не просто тесно от людей. Дом не просто был заполнен народом, он был забит военным людом и табачным дымом. Гвалт тут был не менее, может, и более гулкий, разноголосый, чем тот, которым встречали царя Бориса на Преображенской площади, где чернь чуть не разорвала правителя на клочки. Солдатня, сержанты, старшины и офицерики-окопники сидели на скамьях, на лестницах, на полу. Сидели по-фронтовому, согласно месту: первый круг — спинами к стене, второй — спинами и боками к первому, — и так вот, словно в вулканической воронке серо-пыльного цвета, в пыль обращенное, отвоевавшееся войско обретало гражданство. В долгих путях, в грязных вагонах, в заплеванных вокзалах защитный цвет приморился, погас, и это человеческое месиво напоминало магму, обожженную, исторгнутую извержением из недр, нет, не земли, а из грязных пучин огненной войны.
