Черная церковь - [6]

На Пасху он взял у соседа мотоцикл с коляской и поехал на юг, ничего не сказав Арине. Оставил транспорт в Пешнице, оттуда пешком. В одной руке лопата, в другой — багор. А в голове все байки, что он когда-либо слышал. Про желтолицего болотняника, пугающего грибников вздохами да всхлипами. Про кикимор, заманивающих путников в трясину криками о помощи. Про болотных криксов, запрыгивающих на спину и катающихся на человеке верхом до первых петухов. А ещё про хитрых лесавок, уродливых шурале, злыдней и хмырей…

А вокруг, куда ни глянь, топи; и чёрные столбы деревьев стекают с зелёных крон, и колышется ряска над смертельными ямами. Ягод — видимо-невидимо, и слышны голоса тетеревов, глухарей, пищух, неясытей. А потом нет голосов. Нет птиц. И хочется побежать назад, но Борис не сворачивает, на ощупь идёт через тайгу.

Сегодня Пасха. Сегодня нечисти на земле делать нечего.

Пашу он нашёл. Паша лежал на изумрудно-белом покрывале кислицы, почерневший, но не разложившийся за десять лет. Чёрная выдубленная кожа облегала высушенное лицо, перекрученные кисти торчали из рукавов шинели. А шинель мокрая насквозь, хотя дождей не было уже месяц. Значит, раньше он лежал в болоте, где кислород не мог разрушить ткани, где холод и сфагнум законсервировали его труп, обратили в торфяную мумию. И лишь недавно кто-то достал Пашу из болота, чтобы Борис предал его земле.

Хоронили лейтенанта рыбаки из посёлка. Никому в Ленинске не сказали. Там никого уже не осталось, кто помнил бы Овсянникова, а родных у Паши не было. Кроме Арины с Борисом. Не хватало, чтобы, узнав о мумифицированном трупе, в тайгу нагрянули учёные. Нет в тайге науки. Чёрная Церковь есть, а науки нет.

— Простите нас, — говорит Лиза, пряча в рюкзак злосчастную газету. — И спасибо за угощение.

— Вы нас простите, — смягчается Борис. — Мы здесь совсем от людей отвыкли. Сколько лет втроём кукуем.

Гости собираются, благодарят за уху. Испортившаяся атмосфера вновь налаживается. Кузьмич достаёт из кармана горстку конфет «Холодок» и протягивает Лизе. Улыбается. И вдруг, впервые за весь вечер начинает говорить:

— Это ещё что! Это разве невидаль! Вот была война, фашисты землю забирать пришли! Весь народ советский встал супротив. И звери встали, и птицы. И все существа встали. И домовые, и банники, и лесавки с водяными — все на войну пошли. Сталин отряд сформировал из нечистой силы, и она с фашистами сражалась, вот как было. Банники их камнями раскалёнными били, лесавки в топь заманивали. Леший с пути сбивал и прямо на мины вёл. Здесь это было, у нас. Не зря на гербе нашей Архангельской области Святой Архистратиг Михаил в лазуревом вооружении с червленым пламенеющим мечом и с лазуревым щитом, украшенным золотым крестом, попирает черного лежащего дьявола. Низвергнут лукавый, фашисты низвергнуты. Лишь болота остались. Чёрт, когда мир создавался, похитил у Господа кусок земли, съел да выблевал. Вот и болота получились. А вы говорите, невидаль.

Все смотрят на Кузьмича удивлённо, а потом Лиза произносит своим красивым голосом:

— Ну, нам пора. А Церковь мы и сами найдём. Тайгу с ног на голову поставим, но найдём.

И долго потом смотрят старики, как арендованная в Архангельске «нива» поднимается по склону от рыбацких избушек, делает поворот и уносится в строну Пешницы.

— Так тому и быть, — вздыхает Борис. — Вы Церковь найдёте, я — вас найду.

Арина крестится и заставляет Кузьмича перекреститься, но тот гудит, как паровоз, и машет птичьей лапкой вслед исчезающему автомобилю.

Вот уже двадцать лет подряд ходит Борис на Пасху в тайгу. В этот день отдаёт болото по одной своей жертве, выкладывает её аккуратно на покрывало кислицы, чтоб старик забрать мог. Раньше легче было, а нынче он совсем дряхлый стал. Порой до сумерек волочит труп по лесу. Все они под ольхой похоронены, недалеко от посёлка. Пашка первый был. Сейчас там маленькое кладбище. Двадцать торфяных мумий.

Борис, когда ещё почта до них доходила, выписывал журнал «Дружба народов» и прочёл в одном из номеров стихотворение Александра Блока:

Полюби эту вечность болот:

Никогда не иссякнет их мощь.

Этот злак, что сгорел, — не умрет.

Этот куст — без истления — тощ.

Теперь, закапывая очередную мумию, он читает блоковское стихотворение вместо молитвы, и Кузьмич сопровождает чтение паровозными гудками сложенных в трубочку губ:

Одинокая участь светла.

Безначальная доля свята.

Это Вечность Сама снизошла

И навеки замкнула уста.

Однажды он и Лизу похоронит: почерневшую, скорченную. Если до Пасхи сам не помрёт.

И мерещится ему болото, где под ряской, под трёхметровым слоем утрамбованных трупов лосей, росомах, волков, лисиц, белок, бурундуков, стоит Чёрная Церковь. И горят в её оконцах бледно-голубые огни — свечи покойников. И ждёт она, что однажды опоздает старый Борис, не успеет до окончания Пасхи из леса уйти.

И мощь её никогда не иссякнет.